ТАШКЕНТ

Тетя Надя, нянечка в моем нежно любимом ташкентском детском саду, девочкой лет шестнадцати в начале 30-х годов ХХ века ехала в Ташкент поездом из Сибири. По легендарному Турксибу - Туркестанско-Сибирской железной дороге. Она, конечно, не читала популярный в то время и прочно забытый теперь роман "Ташкент - город хлебный". Просто ей рассказал кто-то, что в Ташкенте на деревьях растут булки с изюмом. И она поверила, добрая душа. Тетя Надя отправилась за тридевять земель из голодной Сибири в чудесный, сытый восточный город. Когда узнала, что никаких булок на деревьях в этом городе отродясь не росло, долго плакала. Но в Ташкенте осталась. На всю жизнь.

Ташкент - город каменный

Древнее городище Шаш, оно же Чач или Таш, было основано примерно 2520 лет назад. Местные археологи, правда, в один голос утверждали, что несколько сотен лет Ташкенту накинули, чтобы в советские еще времена пышно отпраздновать 2500-летие города. В любом случае "Шаш", как и "Чач", как и "Таш", - это "камень". А "кент" - это город.

Впрочем, каменным Ташкент никогда не был. Сначала он был по преимуществу глиняным и пахсовым (пахса - это обожженный кирпич), а потом стал бетонным и мраморным. Приезжим всегда кажутся раблезианской роскошью многочисленные мраморные здания и широкие мраморные лестницы даже в учреждениях, расположенных далеко от фешенебельного центра города. Но это не роскошь - в Узбекистане гигантские месторождения мрамора. Нужно как-то использовать данное природой богатство, не на одни же кладбищенские памятники его пускать.
С архитектурой в Ташкенте, после того как Узбекистан стал независимым государством, вообще происходило много интересного.

Главным героем нового государства власти избрали Тамерлана, или, как зовут его на Востоке, Амира Темура. Поскольку великий полководец Средневековья в Ташкенте никогда не был, никаких "аутентичных" мест, связанных с его именем, в городе не нашлось. Поэтому решили поступить просто: главный в городе сквер Революции (по-узбекски это звучит "Инкилоб хиёбони") назвали сквером Амира Темура ("Амир Темур хиёбони"). В сквере том красовался совершенно не характерный для соцреализма памятник - массивная, вполне себе модернистская голова Карла Маркса на постаменте. Ташкентские таксисты традиционно называли этот памятник "чучелой". Вместо "чучелы" воздвигли конную статую Тамерлана - отливали в Питере, в тамошней мастерской Зураба, сами понимаете, Церетели. Через год конную статую перезаказали - с официальной формулировкой "улучшение пропорций скакуна". В результате скакун каким был, таким и остался, но повернулся на 180 градусов. А самому герою категорически не разрешили делать одну ногу короче другой (как было на самом деле, из-за чего Тамерлан всю жизнь хромал). Разве может быть национальный герой хромоножкой?

Центр города решили застроить в восточном стиле. В результате на относительно небольшом пространстве получились три разных по внешнему виду здания с абсолютно одинаковыми ориенталистскими куполами - музей Амира Темура, новое здание мэрии и Биржевой центр.
Наконец, третьим, эпохальным, почти мифологическим свершением новейшей ташкентской архитектуры стала "голова профессора Ленина", она же - "глобус Узбекистана". Так рабочие Ташкентского авиационного производственного объединения имени Чкалова (сейчас уже - "не имени") прозвали отливавшийся ими памятник узбекской независимости. Прозвище прижилось. На месте стандартного Ленина на главной площади столицы, переименованной из площади Ленина в площадь Независимости, воздвигли некое шарообразное сооружение. По виду оно отдаленно напоминает глобус, каковым, видимо, и является по замыслу ваятеля. На глобусе прочерчены контуры одной-единственной страны - Узбекистана. Занимает эта чудесная страна по меньшей мере четверть всего стилизованного земного шара. Такая вполне политическая пропорция...

Ташкент - город умный

Умным Ташкент сделали "колонизаторы-империалисты". Сначала царские, потом советские. После насильственного присоединения Туркестанского края к Российской империи 135 с небольшим лет тому назад царь-батюшка начал посылать в Ташкент - столицу края - вполне цивилизованных генерал-губернаторов. Обязательным условием их назначения было знание местного языка (узбеки, киргизы, казахи жили компактными поселениями, а в языке преобладали слова из современного киргизского). Ташкент конца XIX века был вполне современным городом - как по архитектуре, так и по нравам высшего общества, с достаточно развитым рынком, как мы бы сейчас сказали, средств массовой информации. Хотя, если верить главной местной газете того времени "Туркестанские ведомости", еще в 1907 году на окраине Ташкента видели бесцельно бродящего уссурийского тигра.

Вторая волна культурной экспансии "федерального центра" пришлась на начало 20-х годов. В 1920 году по ленинскому декрету был создан Среднеазиатский государственный университет (САГУ). В Ташкент по так называемому ленинскому призыву потянулись "красные профессора", ставшие интеллектуальной элитой молодой республики. Среди них попадались совершенно замечательные экземпляры. Например, математик профессор Романовский, который был настолько рассеян, что всегда снимал калоши при входе в трамвай. Или будущий академик-археолог Массон, до самой своей смерти в конце 80-х годов ходивший на все парады по случаю годовщины Октябрьской революции с мандатом, выданным ему лично товарищем Лениным.

Наконец, эмигрантами "третьей волны" стали сосланные Сталиным из столиц университетские преподаватели. В ташкентской школе N 17, например, преподавала литературу сосланная в далекие южные края из Петербургского университета Елена Владимировна Насонова. Некоторые ее фразочки стали городской легендой. Когда она хотела выразить надежду, что ученик выполнил домашнее задание или знает ответ на заданный вопрос, это выражалось такой нежной вводной конструкцией: "Я льщу себя надеждой лестной..." Любимую присказку Елены Владимировны "и злая тварь милее твари злейшей" потом повторяло всю жизнь великое множество ее учеников.

У меня, так уж получилось, тоже было два поистине великих школьных учителя. Химию нам преподавал бывший агроном заурядного армянского колхоза Юрий Мушегович Хачатурян. Его ученики брали первые места на всесоюзных и даже международных олимпиадах, причем происходило это каждый год. А в Ташкент он приехал "по любви". Не к городу - к девушке. Второй мой великий учитель, увы, уже давно покойный, Игорь Абрамович Дорфман. Румынский еврей, он, говорят, долго был тапером в каком-то ташкентском кинотеатре, причем играл не на пианино, как это принято, а на своей любимой скрипочке. Он всю жизнь, уже будучи лучшим школьным учителем математики в городе, регулярно снабжавшим абитуриентами все лучшие московские вузы, продолжал играть на скрипочке и учить детей математике мира. Поверьте, это гораздо больше и гораздо сложнее, чем просто математика.

Ташкент - город дружный

"Что такое пролетарский интернационализм, сформулировать не могу, но ехать надо", - говорил герой известного анекдота. Интернационализм в Ташкенте всегда был совершенно не пролетарский - он был тотальный. Разумеется, дрались махалля на махаллю (ах, да, публике надо объяснить, что такое "махалля": считайте, это такой микрорайон, где множество семей живет как одна большая семья). Но при этом всегда все готовы были приютить всех. Моя мама с моими бабушкой и дедушкой бежали с Украины от надвинувшейся войны летом 1941-го. За их обозом обрушился перееханный пару минут назад мост. Кочевали по России, Казахстану. Осели в Ташкенте. Поначалу их приютила семья Азимовых - вполне аристократическая по узбекским меркам семья. Разумеется, впроголодь жили все, но каждого нового человека, каждого беженца Великой Отечественной встречали как родного, единственного.
Это было нечто большее, чем гостеприимство. Это было потрясающее умение полностью войти в шкуру другого, раствориться в его несчастье и постараться сделать жизнь своего нового соседа как можно легче, если уж нельзя сделать счастливее.

В Ташкенте во время Великой Отечественной войны нашел приют в эвакуации Алексей Толстой. Граф, автор "Петра I " и "Хождения по мукам", отнюдь не мучился в Ташкенте. У него даже был слуга (язык не поворачивается назвать этого неизменно аккуратно и хорошо одетого человека лакеем). Слуга прославился сакраментальной фразой в ответ на вопрос о местонахождении хозяина: "Их сиятельство ушли в ЦК нашей партии". Тогда же в Ташкенте жила Анна Ахматова, написавшая здесь "Поэму без героя" и навсегда сохранившая нежные чувства к этому городу. Здесь прожила всю свою жизнь дочь Сергея Есенина Татьяна.

Когда праздновали 2500-летие города, появилась пафосная тухмановская песня "Сияй, Ташкент, звезда Востока, столица дружбы и тепла". Несмотря на весь довольно глупый пафос этих слов, по существу они были чистой правдой. Ташкент умел погружать в такое теплое розовое облачко нежности и дружелюбия всех, кто вольно или невольно оказывался в этом городе. А уж сияния хватает каждому восточному городу - куда ж без него, без сияния.

Ташкент - город пловный

А еще, конечно, шашлычный. Плов и шашлык - быть может, главный вклад Узбекистана и его столицы в мировую культуру. Не смейтесь, все очень серьезно. Два лучших плова, которые я ел в своей жизни, готовили два совершенно удивительных человека. Один гениальный "пловмейстер" - ташкентский фотограф, замечательный исполнитель цыганских песен Борис Холмирзаев, полуцыган-полуузбек, золотых зубов полон рот, при этом скромности необыкновенной и живший всегда бедно. Второй гений плова - Геннадий Савицкий, замечательный историк кино, человек, написавший множество чужих кандидатских и докторских диссертаций и только под занавес своей недолгой жизни успевший "защититься" сам. Диссидент-гурман, при приготовлении плова любивший повторять: "Зреет зирвак народного гнева" (ах, да, надо объяснить публике, что такое "зирвак": это мясо, жаренное с луком, в которое уже потом добавляют морковь и рис).

Уличный плов и шашлык вы могли попробовать в Ташкенте в гигантском количестве мест еще до того, как позднесоветский и постсоветский капитализм породил огромное количество негосударственных заведений общественного питания.

И, конечно, особым кайфом было посещение рынка, или, говоря, по-восточному, базара, ради покупки пловных специй, арбузов, дынь, лепешек, да бог знает чего еще. Весь этот пресловутый восточный колорит - миф. Главной прелестью было наслаждение концертом запахов и вкусов (пробовать вам давали все, что только можно пробовать). Поторговаться считал за честь не только покупатель, но и продавец. Присказки торговцев заменяли народные песни. Самая известная была популярна во всем Советском Союзе. "Подходи народ, свой огород, половина сахар, половина мед", - кричали продавцы арбузов и дынь. Любой товар, идущий на вес, всегда давали "с походом", то есть чуть больше, чем заказал, и, конечно, за ту же цену.

Я любил ходить на всякие там первомайские или ноябрьские демонстрации - нет не из-за любви к коммунистическим праздникам, окстись! Просто погода в Ташкенте в эти дни обычно была хорошая. И после демонстрации я шел домой - два часа ходу - пешком. По пути заходил на главный в городе Алайский базар, покупал себе пару лепешек (выбирать можно было сортов из 10-15) и знай хрумкал себе всю оставшуюся дорогу. Эти лепешечные крошки, кажется, останутся на моих губах до конца жизни. Я чувствую их до сих пор.

P . S . Немного есть в мире городов, которые порождают "мафию". Нет, не коза ностра, не организованную преступность, а некую общность людей, по разным причинам уехавших из города и как бы не уехавших из него. "Ташкентская мафия" - реальность, данная нам в ощущениях. Это люди разных национальностей, живущие в разных странах, но при этом несущие свою "ташкентскость" как крест - вовсе не тяжкий, скорее, наоборот, легкий. Они никогда не строят из себя "столичных штучек", но и не косят под провинциалов. Они говорят на особом русском языке - совершенно без акцента. В их речи остаются некие словечки, которые безошибочно выдают "географическое происхождение". Если в телефонном или нетелефонном разговоре человек говорит вам "хоп" вместо "до свидания" - знайте, что он из Ташкента. "Хоп" - это по-узбекски "ладно". Ташкентцы никогда не скажут "батон колбасы", но скажут "палка колбасы". И рынок - хоть убей - называют базаром.

Ташкент становится другим, совсем другим. В нем все меньше старых домов, зато больше домов "под старину". В нем почти не осталось арыков - вдоль улиц расположенных желобков, по которым летом текла вода, делая раскаленный воздух чуть прохладнее. В нем живут другие люди - миграционные потоки вымывают из города многих его давних обитателей, место которых занимают выходцы из узбекистанской провинции. Из Ташкента потихоньку улетучивается европейская составляющая той гремучей смеси Запада и Востока, которые больше века сходились в этом городе назло Киплингу.

...Тетя Надя, девочкой лет шестнадцати приехавшая в Ташкент в начале 30-х годов ХХ века, не читавшая роман "Ташкент - город хлебный", поверившая в то, что там растут булки на деревьях, не нашедшая там этих булок, горько плакавшая, оставшаяся в этом городе навсегда, похоронена в Ташкенте. В Ташкенте похоронены мой дед, моя бабушка, моя мама. Ташкент дал мне жизнь, характер, привычки, друзей, врагов, счастье, несчастье, судьбу, кров, представления о мире. Никакое это не прощание - другой Ташкент все равно будет жить. Звезда Востока, город хлебный, каменный, умный, дружный и пловный.

Семен Новопрудский (эту статью мне прислали друзья по почте, к сожалению не могу указать ссылку на первоисточник).

В начало

ПСКЕНТ

Охапка осенней листвы, вдруг вспыхнувшая ворохом летнего дня, прилетевшего из детства… . Осень почему-то очень острая пора. Острей вспыхивают в сознании родные и далекие… островки детства. Да, детство видится как маленький светлый остров, который когда-то давно и как-то внезапно уплыл от меня в огромный океан жизненного пространства и времени. Иногда оно возвращается яркими всполохами, на крыльях бабочки влетает вдруг в открытую форточку и как глубокий глоток воздуха наполняет звенящую пустоту внутри, заставляя меркнуть краски и события текущего дня. 

Совсем маленькой я жила с бабушкой, которой давно нет, в маленьком царстве фруктов и цветов. Наш с ней мир был заботливо огорожен от окружающего густой вечнозеленой изгородью, которая выросла на сероземах благодатного городка-аула, одного из многочисленных, затерявшихся на просторах Средней Азии. В смешном маленьком городке под названием Пскент.

 Эти бесконечно вьющиеся виноградные лозы, захватившие все пространство неба. В Средней Азии виноградники живут над людьми, устремленными ввысь густыми изумрудными сводами организуют пространство внутренних двориков, создавая особый мир виноградных тропиков – прохладу и тень – защиту от пекущего солнышка (а солнца в этой стране хватает всем). В пространстве от этого рождается особая тихая жара, когда все плывет перед глазами миражом вместе с солнечными зайчиками на самодельном асфальте двора.

Это бесконечно длинный день маленького человека – его невидимая глазу атмосфера, в котором варятся детские желания и воплощения, живут любопытные глаза и беспокойные руки и ноги - все в ссадинах и зеленке.

… а вечера густые и шумные, дышащие прохладой… Перед домом, в тени виноградника накрытый стол и горит, вздрагивая лампочка, вокруг нее стаи мотыльков, бьются крыльями – это звуки вечера. Еще в гуще сада слышатся жуткие и непонятные шорохи и песни кузнечиков, ведь ночью наш чудный сад - что лес густой-непроходимый и с наступлением сумерек все заметнее это постепенное превращение света в тень. Каждый лепесток вечернего цветка, отрываясь, создает своей траекторией полета едва различимый шум, переплетаясь с другими шорохами волшебных сумерек, с беседами и возней осмелевших насекомых, шебуршащихся в земле, в корнях и на стеблях сказочных цветков.  Сказочные цветы, это например «ночная красавица», раскрывающая свои ярко малиновые зева только с наступлением сумерек. Пауки быстрей вьют свои паутинки, чем-то пощелкивая и натягивая тонкие нити-ловушки. Кажется, по каменной дорожке из зарослей кто-то медленно скользит, задевая полами длинных одежд колючий крыжовник и малину, но все это детские фантазии, рожденные воображением и это всего лишь румяная бабушка Зоя с лейкой возвращается из вечернего сада, оставляя его почивать до завтра и впитывать живительную влагу. 

Я сплю глубоким сном в маленькой дальней комнате на старой кушетке вместе с кошкой Муркой, мы обе любим с ней спать, свернувшись маленьким клубочком, зашвыривая одеяло на пол, сопим во сне и разговариваем, у кошки дрожат усы быстро-быстро, ей снится мышка или еще какая вкусность. А мне сняться родители и соседская девчонка Любка и еще речка, я разговариваю с ними, Бабушка накрывает меня одеялом несколько раз за ночь…. но ночи такие невыносимо теплые… сквозь приоткрытые окна дышит влажный ночной сад, чадит своим букетом ароматов, убаюкивает ночными звуками. 

Днем у нас с бабушкой полно дел. Мой день – огромное, растянутое и наполненное беззаботным смыслом пространство и время. Дела возникают в голове неожиданно и сразу же на ходу осуществляются. Качаться на качелях! Тут же бегу, раскачиваю разноцветные деревяшки, нанизанные на длинную веревку. Она тянется к винограднику и теряется там, на ходу вскакиваю и лечу, и слышу, как сверху прогибаются прутья под нетяжелым моим весом и дрожит виноградная лоза. Приближаясь к тонким стеблям, сорвать на ходу самые высокие виноградные усики и тут же сжевать! Ну вот надоело! Спрыгиваю на ходу и бегу глядеть, что делается во дворе, отдышавшись, смотрю, не вышли ли девчонки поиграть в классики. А можно еще пойти посмотреть, как смешно хрустят морковкой кролики или как бабушка собирает спелую малину, то и дело колет себе пальцы и облизывает их вместе с соком малины. Бегу по каменной тропинке, травы по бокам прикасаются к голым ногам – щекотно! На пути упавшие персики, всей своей густой налившейся солнечным соком и светом мякотью они шмякаются на землю громко и вдребезги, а могут и на голову шмякнуть – опасный участок пути.  Интересно: и куда это так деловито побежала Мурка, надо проследить, что там у нее еще за кошачьи дела?  А Мурка бежит под гранат и долго там вылизывает свою шерстку в густой тени гранатовых кущ, я слежу за ней. Под кустами темно даже в самый солнечный день, там можно надежно укрыться от взрослых и вообще использовать это уютное местечко под игры в дочки матери и сухо, и в тени и мягко будет куклам на зеленой подстилке под огромным гранатом.

Сколько еще таких дел можно осуществить за день – и не счесть и не упомнить все – слишком долго солнышко не сходит с небосвода в такие дни. Иногда бабушка просит меня подмести двор, но сначала хорошенько полить его из лейки, прибить пыль, чтобы не летала. Ну вот после такой важной работы можно пойти к моему любимому погребу и на крыше загорать голышом, поедая ягоды и наблюдая за возней окружающего мира, и за синим небом, солнечными лучами сквозь кроны деревьев, за круговертью живого вокруг. Там же сушиться  абрикосовая пастила, ее ни в коем случае нельзя есть, пока не засохла, потом куда интересней тянуть ее во рту и отлеплять языком от неба и зубов.  

А еще сижу просто так на стареньком диване, он стоит у нас во дворе у стола. Мурлыкаю песенки, болтаю ногами в выгоревших и разношенных красных сандальках, ноги пока не достают до земли. А диван всегда одинаково пахнет улицей и старостью, пружины похрустывают и поют свои ветхие песни – на нем много спали, когда он еще жил в доме, а в последнее время заезжие родственники, любители густой и томной среднеазиатской ночи – спят прямо во дворе. На столе, как всегда горы фруктов, бабушка ставит прямо под нос горячий-прегорячий суп в большой тарелке, размешивает сметану, супный пар смешивается и растворяется в воздухе улицы. Хочется съесть сразу все это вокруг. А потом на десерт будет свежее персиковое варенье с белой пенкой. Никогда не ели пенку от варенья? Объеденье!  

А в выбеленном длинном домике у нас всегда полумрак, даже днем, от густой листвы сирени и шиповника. Полные шкафы и секретеры, уставленные хрусталем и фарфоровыми барышнями, розовощекими с коромыслом или кошкой на руках, на стенах взрослые картины с какими-то шумными людьми на ярмарке, на картинах кустодиевская трескучая зима… удивительно и так далеко. Застеленный накрахмаленной скатеркой круглый дубовый стол, равномерно разливающееся в тишине и приятное для слуха вечное тиканье часов. Кружевные платочки на горках воздушных подушек,  дремлющая кошка, вздымающимся дышащим комочком примостившаяся рядом. Огромное туманное зеркало в трюмо с тонкой лакированной резьбой, в нем – отражение трудных и радостных дней бабушки, когда она была еще молодой и веселой, и немного моих. Зеркало хранит отражения слайдами, историю старого и так трепетно любимого мною дома. Отразилось и ушло в копилку вечности, оставив тонкие шрамы-намеки о былом на помутневшей глади зеркала. 

Бабушка иногда в доме ставит старый свистящий самовар и тонкой струйкой льет кипяток в пиалы, иногда стучит на старой зингеровской педальной машинке, машинка та - произведение искусства – резная вся и блестящая. Что же она там шьет? Никогда не узнаю теперь…

Бабушка Зоя, она настоящая – воплощение духа старинной русской культуры, волею судьбы занесенная на пыльные просторы Узбекистана. Она хранит в себе то знание, как в старину жили просто и без надрыва, а когда приходила беда – просто и с надрывом, в борьбе за жизнь, за кусок хлеба, выращенного на своей земле, с вечно мешающей жить просто и без надрыва властью. 

Еще она у меня сама прядет нить на прялке из пуха наших же пушистых кроликов: белую нить и серую на шарфики и шапочки и носочки. Как она добывает пух для нити: сначала прихватит извивающегося кролика за длинные уши, усадит к себе на колени и быстро вычесывает с него специальной цеплючей ческой шматки теплого пуха, они падают кусочками ваты на землю. Кролик не любит этого и царапается своими сильными когтистыми лапами, царапает в кровь бабушке все руки, это уже не нравиться мне, я кричу, чтобы она оставила это больное занятие и убегаю на свое место силы и отдыха – на согретую солнцем крышу погреба. Там ложусь, наконец, голым пузом и растворяюсь в полуденной неге. Лущу семечки, задирая в воздух ноги.

А бабушка Зоя почему-то ничего мне не говорит, я так хочу услышать ее слова, интонацию и голос, какой он - родной и очень далекий? Я больше не слышу и не помню его.

Помню лишь другие голоса, краски и звуки с запахами: раскаленных на солнце роскошных чайных роз, нежных и воздушных пионов, разноцветных и пьянящих флоксов, жужжание пчел и траекторию их полетов от цветка к цветку, даже взмахи меленьких и быстрых крыл, все, что повторилось потом в моей взрослой жизни и закрепило воспоминания и любовь к детскому раю. Помню лестницу, ведущую в густую крону черешневого дерева, пугливых и вороватых воробьев, клюющих нашу черешню, которых мы гоняли, шумно дергая за веревку гулкого чучела, висящего на верхушке и пугающего маленьких и юрких ворюг. 

Размытым контуром выплывает из темноты сознания уставшее и улыбчивое, румяное и морщинистое одновременно лицо бабушки и опять уплывает… Куда же ты?! Вернись…. не уходи так быстро, дай запомнить тебя лучше. 

Настя. Москва. 2004 г.

В начало