На предыдущую

ТВОРЧЕСКИЙ ЖУРНАЛ СОФЬИ ИСКАКОВОЙ

Оглавление

Супруги Топорковы играли замечательные короткие интермедии.Константин Алексеевич работал на фабрике, его супруга Мария Михайловна была бессменной заведующей детского сада.

Хочется мне написать о супружеской паре Кузнецовых. Вот где, как раз то самое, когда по
доброму - муж и жена одна сатана. Они оба всю жизнь занимались одним делом, работали в
нашем клубе, она руководила художественной самодеятельностью, а он был баянистом. Его звали Николай Кондратьевич, а её Галина Петровна.

С завидным постоянством многие Чорух-дайронцы вспоминают дядю Сергея китайца. Мы не знаем ни его имени по-китайски, ни его фамилии. Был он простым работником Чорухского общепита, очень любил свою работу и умел хорошо готовить, знал кулинарные секреты и вкусно кормил.

Среди многих новых впечатлений поразивших моё тогдашнее детское воображение, был школьный звонок. Маленькая опрятная старушка звонила тогда в ручной звонок. Тётя Дуся, так звали ее, проходила с этим ручным очень мелодичным звонком по всем этажам. 

Да, жил в нашем поселке такой дедушка - воспоминатель другого Государственного дедушки -Ленина. И фамилия его была Катасонов...

Несколько раз видела, как тётя Катя красила брови, и эти женщины с широко намазанными чёрными бровями выглядели неестественно и безобразно, напоминали мне тряпичных кукол, которых нам делали наши мамы, им тоже чёрным карандашом жирно мазали брови. Вообще эти тёти с ярко выведенными бровями выглядели устрашающе, как ведьмы, эстетики в этом было мало. Дома в четырёх стенах туалет женщины обычно происходил перед маленьким зеркальцем на ножке, женщины марафетились без посторонних и эти её тайные действия по неведению красоты оставались приватными, происходили без свидетелей...(временно эссе разместил в журнале).

В нашем маленьком посёлке в начале 60-х был свой духовой оркестр. Долгое время, будучи ребёнком, я считала. что главное назначение духового оркестра Чоруха это играть на похоронах. За это, наверное, музыканты, будь они живы, поколотили бы меня сегодня. Игра на похоронах, это последняя черта для профессионального музыканта. Наверняка наши оркестранты играли и в клубе и, наверное, в нашем саду но у меня в памяти этого нет.

Одним из самых ярких зрелищных впечатлений моего Чорухского детства является бродячий цирк, а вернее, бродячие канатоходцы. Я никогда не видела ни того, как они приезжали, ни того, как они отъезжали. Они как миражи пустыни, или скорее, как духи пустынь джины, возникали материализовывались из вращающихся воздушных вихрей, чтобы удивить, зачаровать, напугать и затем исчезнуть в этом же вихре.

А было время, когда справа от магазина "Горка", если стоять к нему лицом, несколько внизу сбоку была керосинная лавка. И когда привозили этот керосин, то огромная очередь выстраивалась из пустых ведер и бидонов.

Хлопок собирало всё трудоспособное население республики, нас школьников посёлка гоняли на хлопок начиная с 5-го класса.Осень в Таджикистане не была дождливой и нудной как в средней полосе. Я не помню, чтобы мы убирали заснеженный хлопок. Старались убрать хлопок до холодов.

Житель Средней Азии не представляется без зелёного чая и чайханы. Есть и в таджикском чаепитии свой чин, свой порядок своя красота. С зелёного чая начинается любая встреча за столом, чай пьют без сахара всегда перед едой и обязательно после. Горячий чай пьют, когда холодно и особенно когда жарко. Уважение к традиции чаепития состоит в том, что чай всегда должен быть свежезаваренным. По традиции нужно дать чайнику постоять под накрытым полотенцем, затем чай отлить в пиалку и вернуть его назад в чайник, и повторить это действие пару раз. Так чай перемешивается и делается однородным насыщенным, только после этого разливают чай и предлагают первую пиалку самому почетному среди сидящих.

Баня была добротно построена стояла на высоком цоколе, надо было подниматься по ступенькам. По первости в бане был один зал и работала она по переменному графику, женский и мужской день. На момент как я помню, там было два отделения женский и мужской. Бессменными банщиками были супруги Каримовы. Они оба были маленького роста, безвозрастными и удивительно похожими друг на дружку и жили неподалеку от бани. Супруга звали Темир-абый, он был без кисти на одной руке, судя по всему, потерял на войне, и тем не менее, вся техническая служба бани была на нём. Главная его обязанность, получить и сохранить уголь, содержать в порядке котлы, обеспечивать пар и горячую воду. Его супруга Мохиря аппай, очень немногословная, доброжелательная с мягкой улыбкой - "умывальников начальник и мочалок командир", ведала всем остальным: продавала билеты, мыла полы в раздевалке, наводила порядок в отделениях мойки. Была у Мохиря аппай сменщица полная ей противоположность шумная, голосистая иногда и сварливая Ходжар аппай, вот эта бригада из трёх человек содержала баню в отменной чистоте и боевой готовности многие годы.

Мои родители приехали в Чорух-Дайрон в 1954 году, из Колымы. В Колыме они не родились, в Колыму они попали этапом, каждый своим, каждый за своё. Там встретились, там поженились, там родились мы - их дети, моя сестра Роза и я. Мы оба - дети Колымских лагерей. Ни  родителей, ни место своего рождения, ни страну рождения не выбирают. Зато потом в метрическом свидетельстве всё это напишут как безусловную данность, с которой надо и будет дожить свою жизнь.

Подарки были упакованы в шелестящие прозрачные пакеты и по дороге домой так вкусно скрипели. Самым ценным в подарке был мандарин, иных мандарин, а вернее, иного мандарина, он ведь был один, кроме как на Новый Год, в моём детстве не было. Мандарин тоже бывал не каждый год, иногда его заменяло яблоко. Надо думать, одновременно мандарин и яблоко было бы слишком жирно, не по пролетарский. Яблочко было, как правило, маленькое, но сладкое и душистое то самое из наших детских считалок "Катилося яблоко, розовый цвет, ты меня любишь, а я тебя нет...". Ещё в подарок входили вафельки и конфеты, большинство конфет были простые и несколько шоколадных.

Наш дом по улице Навои 3 стоял у подножия двух гор. Две вершины - близняшки одинаковой высоты сильно сглаженные, значит, очень старые, стояли сразу за улицей Озади, с одной стороны, а, с другой стороны, в них упирались поселковые бани. Эти горы не имели названия, мы детьми не придумали им названия и скорее, потому что они были слишком доступны.

Мой дом разорён и продан на дрова, вернее на кирпичи, на доски, на двери, на окна, на трубы, эти трубы всегда были ценны в Азии, на них крепился виноградник и, разрастаясь, он покрывал тенью весь наш двор. Когда трубы унесли, виноградник продолжал расти и дичать, он полз по двору как гигантский спрут и выкидывал длинные усики-щупальца в поисках опоры, виноградник не мог по-другому. Это было больно видеть, дом, который мы все строили, ушел в прах, кирпичи, которые мы по заданию мамы лепили всё лето, используя специальный станок, оказались нестойкими.

Моя старшая сестра, Искакова Роза, по мужу Муллахметова похоронена на чорухском кладбище, ей было неполных 47 лет. Суицид. Ушла молча, не оставила никакой записки, никакого упрёка в адрес нас остающихся. Ушла самая молчаливая, а значит, и самая терпеливая, самая трудолюбивая и самая преданная из всех нас посёлку ...

По воспоминаниям директора рудника Колмакова Е.Н. на начало 60-х в Чорухе жило около 3000 человек и половина были татары. Как так получилось, что половина обитателей посёлка были татары, кстати, директор знает, что татары бывают разными и указывает в своих воспоминаниях, что татары были казанскими. Если вернуться к тому, что население Чоруха наполовину состояло из казанских татар, то понятно, что на татарском языке говорили все наши родители, и зачастую мы все уже родившиеся в Чорухе понимали язык наших родителей. Татарская речь была слышна в магазинах, в автобусах, на улицах, на работе, в бане. Половина наших учителей в школе были татарками. В Чорух приезжали татарские певцы с концертами, и даже был поставлен любительский спектакль на татарском языке в нашем Доме Культуры. Не говоря о том, что на татарских свадьбах пели татарские песни и были свои гармонисты.

Я была в музее Освенцим и всё, что там видела, так меня потрясло, что сильно заболела в тот же вечер. Там во многих бараках выставлены фотографии узников. Можно объединить эти фотографии темой "Мы смотрим на вас". Шеренги фотографий.... Где каждый взгляд узника материален и смотрит на тебя, в тебя, в твои глаза, в твою душу, даже когда ты стоишь спиной к фотографии. От этих взглядов, давно замученных и улетевших в пепле людей, невозможно уйти.

Для нас, родившихся в первое послевоенное десятилетие, и живших в глубокой провинции той страны, которой больше нет, Владимир Высоцкий, как певец, пришёл через фильм "Вертикаль". Фильм вышел в 1967 году, мне 15 лет. Я фильма не видела никогда, но песни из этого фильма часто звучали по радио в моей ранней юности. С песен Высоцкого из кинофильма "Вертикаль" для меня открылся мир бардовских песен. Мне кажется, что в голосе и песнях Высоцкого была воплощена такая неизбывная, искренняя сила и красота мужской дружбы и особое выверенное братство, песни из кинофильма были именно об этом: о верной дружбе, поиске мужества, риске и красоте в мире.

О семье Топорковых

"Ты не часто мне снишься, мой Отчий Дом,

Золотой мой, недолгий век.
Но все то, что случится со мной потом, -
Все отсюда берет разбег!"
А.Галич

Дорогие земляки, нас ведь окружали замечательные яркие люди, соседи, знакомые, друзья и родные. Учителя - особая тема. Пишите обо всех, кто был интересен вам. Кого вы любили и ценили и почему-либо не не сказали им об этом. Всякое воспоминание ценно, потому что это ваш уникальный опыт жизни. Я же хочу написать о семье Топорковых.

Константин Алексеевич работал на фабрике, его супруга Мария Михайловна была бессменной заведующей детского сада. Это я узнала совсем недавно, через их сына Сергея. А тогда для нас 12-15 летних, кто кем работал не имело значения. А имело значение, что в моей памяти Топорковы остались как творчески одаренные люди.

В нашем поселке ведь была замечательная Художественная самодеятельность. Я пишу о середине 60-тых. Я не знаю, кто был тогда руководителем поселковой Художественной самодеятельности, думаю, что тогдашний директор клуба Евгения Сафина (мать моей одноклассницы Нелли Сафиной). Знаю, что она имела театральное образование.

Мы тогда 7-8 класс с удовольствием ходили на, так называемые, Торжественные Собрания по случаю тогдашних государственных праздников. Это было раза 3-4 за год . Майские, Октябрьские, День Шахтера, 8-ое Марта. Вот пожалуй и все. После официальной части, начинался концерт нашей Художественной самодеятельности. И для нас школьников, никогда не бывших в театрах, это и был Театр. Вдруг мы становились участниками некого действа и узнавали, что помимо будней, есть иная реальность, одухотворяющая и преображающая людей.

Супруги Топорковы играли замечательные короткие интермедии. Я не знаю кто писал эти мини спектакли. Был ли это экспромт местного автора тут уже не установишь. Но этот парный конферанс все ждали, т.к. играли они просто великолепно. Константин Алексеевич имел красивый сильный баритон и замечательно пел тогдашние песни, исполнял на бис "Я люблю тебя жизнь". Потом, сталкиваясь в поселке с Марией Михайловной, я думала, что она обладает каким то особым качеством, а это и был дар перевоплощения.

Прошли годы. Учась в Москве я открыла для себя Московские театры и спускала пол зарплаты на театры и пристрастила к театру мою младшую сестру Зою. Но знала, что первое очарование театральным действием я получила там, в далёком Чорухе среди наших со-поселников. Я никогда не говорила об этом Марие Михайловне, я ведь не была с ней даже знакома, и вот теперь хочу сказать ей живущей ныне в Пензенской области, что их, казалось бы, развлечение в свободное от работы время, осталось в моей душе навсегда.

В 2002 г была в Чорухе на кладбище увидела могилку Константина Алексеевича Топоркова, он скончался в 1990 году. Могилка ухожена, красивая фотография. И как сказал сын их Сергей, "папа проработал всю жизнь в парокотельной фабрики - Директором пара". Мир его праху.

А Мария Михайловна, судя по фотографиям, такая же высокая и прямая, волосы красиво уложены. Для меня эта супружеская пара, прожившая так долго в Чорухе, останется как часть моих воспоминаний о Чорухе моей ранней молодости. Молодые, красивые живущие не хлебом единым увлеченные и счастливые.

Я знаю, что братья Топорковы играли и пели в молодежных ансамблях в Чорухе, но это уже много после.

Переход в оглавление.

Слепой музыкант и его Муза
 

По воспоминаниям бывшего директора рудника Коламкова Н.Е. наш поселковый Дом Культуры был построен в 1954 году, и строили его 4 года. Наверное, его открытие было торжественным, но мы – теперешние, тогда в далёком 1954 были маленькими, а большинство и вовсе родились гораздо позднее. Поэтому нам, рождённым в 50-60х, кажется, что Дом Культуры был в Чорухе всегда.

Это было самое помпезное и дорогое здание в посёлке. И это вовсе не был рядовой клуб, типовые сельские клубы куда проще и беднее. Денег на его постройку точно не пожалели. И место для постройки было выбрано удачно. Когда из космоса рассматриваешь Чорух, то клуб с его красной железной крышей – крестовиной находишь первым, и от него как от печки пляшешь дальше, ибо знаешь, какая улица будет слева и что стоит справа от него.

Мои самые ранние воспоминания о клубе: лестница, колонны, высокие тяжёлые створчатые двери, гулкий холл, маленькое окошко кассы, и где-то там глубоко сидит сердитая и почти невидимая тётя, забиравшая наши 10 копеек и дающая билеты, видны были только её быстрые руки. После продажи билетов она выходила из своей кассы с сумочкой-балеткой и спокойно без всякой охраны несла сдавать свою выручку, и никаких разбойных нападений не было. Помыслить такое было невозможно в то наше далёкое время.

Чудное дело, в Доме культуры была раздевалка, были мраморные полы, высокие зеркала и хрустальные люстры колоколом, высокие боковые двери в зал и красные бархатные сидения. На втором этаже была танцевальная зала с паркетными полами и с настоящими хорами на балконе, где и сидели наши поселковые музыканты и давали живую музыку для танцев. Красота.

И много чего хорошего и важного происходило в Доме культуры в дни нашей жизни в посёлке, что тогда было принято называть культурным досугом трудящихся, одни торжественные концерты по праздникам чего стоили.

Хочется мне написать о супружеской паре Кузнецовых. Вот где, как раз то самое, когда по доброму - муж и жена одна сатана. Они оба всю жизнь занимались одним делом, работали в нашем клубе, она руководила художественной самодеятельностью, а он был баянистом. Его звали Николай Кондратьевич, а её Галина Петровна. Детей у них не было.

Николай Кондратьевич, невысокого роста, был, по-видимому, от рождения слепым, когда надо было аккомпанировать певцу, супруга за руку провожала его на сцену. Было невыразимо трогательно видеть, как после объявления номера, Галина Петровна ведет его. Как все слепые Николай Кондратьевич держал голову высоко и, либо был отстранённо сосредоточен, либо внутренне сам себе улыбался. Казалось, он всегда жил где-то внутри себя, и только жена его выводила за руку оттуда к нам на сцену на репетиции и концерты.

Я года два ходила в танцевальный кружок.

Его супруга казалась много старше его, она курила мужские папиросы, говорила громким басовитым голосом, шутила, любила крепкое словцо. Молчаливый безвозрастный Николай Кондратьевич и голосистая Галина Петровна составляли контрастный союз. Слепцы почему-то не имеют возраста или старятся по-другому, не броско, поэтому их жёны и выглядят старше, часто берут на себя роль жены-матери.

Наверное, Галина Петровна была хорошим руководителем художественной самодеятельности. Она вела также детский танцевальный кружок, договаривалась о костюмах и многом другом. Костюмы привозили в мешках, их надо было подогнать под наши фигурки и погладить.

Было несколько основных детских танцев, которые исполнялись из года в год: молдавский жок, венгерский чардаш, русский и украинский хоровод. Но, ни разу, мы – дети не танцевали таджикский танец. Может потому, что среди нас участников танцевального кружка не было таджичек. Или это была такая скрытая форма взрослой ксенофобии. Но мы - дети об этом не задумывались, задорно танцевали танцы народов России, пели частушки.

Вначале танец разучивался без музыки под ритм "и... раз", "и... два", который громким голосом отсчитывала Галина Петровна, при этом она отбивала ритм ещё и каблуком. Групповые танцы репетировали дольше, танцевать в общем ритме без топота не простое дело. Николай Кондратьевич подключался тогда, когда все фигуры уже были разучены, и мы должны были подстраиваться под его исполнение, было важно, чтобы танец происходил синхронно с музыкой. Надо было притираться к баянной музыке Николая Кондратьевича на генеральных репетициях.

Остались в моей памяти, когда я уже была постарше, и воспоминания о небольших интермедиях, где роль кухонной склочницы замечательно играла сама Галина Петровна. В нашем клубе ведь ставились спектакли и на татарском языке, и каково было участие Галины Петровны, не берусь судить.

Николай Кондратьевич, являясь штатным музыкантом клуба, должен был играть на всех детских утренниках и в детском саду, и в школе. И Галина Петровна приводила Николая Кондратьевича за руку то в школу, то в клуб, магнитофонной музыки тогда ещё не было.

Так они и шли по жизни. Николай Кондратьевич, ступая прямо высоко и осторожно, со своим баяном, шёл на свою ежедневную терпеливую работу - играть музыку. Галина Петровна, держась за его руку, шла рядом, часто она ему что-то громко говорила. Николай Кондратьевич молчал, я никогда не помнила его говорящим, вот теперь с высоты своих лет думаю, так, кто там кого вёл.

А ведь, что такое новогодний утренник для школьников младших классов, "В лесу родилась ёлочка …" и ещё пара дежурных песенок. Вот эта бессмертная и вечная как жизнь Елочка - каждый Новый год в школе, садике, клубе и так по кругу из года в год до самой пенсии. Играл ли он на свадьбах того времени, не знаю, знаю у татар были свои гармонисты у таджиков свои музыканты. А с 70-х годов и вовсе пошли гитары и магнитофоны, баянное время уходило.

И думается мне, что, придя домой, Николай Кондратьевич, отстёгивал свой тяжёлый баян, включал радио и находил отраду в серьёзной и вечной классической музыке, иначе было не вынести эту окаянную баянную повинность. У шахтёров отбойный молоток, пожалуй, по весу будет тяжелее баяна, да и забой не клуб, хотя шахтёр в чреве забоя без лампочки на своей каске слеп. Но ведь и этот забой, и отбойный молоток тоже изо дня в день каждый день. От этой безысходной монотонности тяжёлого и опасного труда шахтёры нередко искали мнимого избавления в бутылке. Даром, что мордобойка стояла в конце нашей улицы Навои, в дни получек и авансов там бывало шумно и весело. Николая Кондратьевича никогда не видела выпившим, своё трудовое ярмо нес терпеливо как стоик.

Есть странная традиция у нас зрячих громко разговаривать со слепыми, нам по необъяснимой логике зрячих кажется, что слепые ещё и глухие. А ведь у них невероятно обостренный слух, им наш мир слишком шумен, наши голоса слишком громки. Наверное, наше многочисленное присутствие иногда было пыткой для Николая Кондратьевича.

В Евангелие есть замечательная притча о слепорожденном, когда Христа спрашивают: “Кто согрешил, он или родители его, что родился слепым?”. И Христос ответил, что слепота его ни за грехи родителей, “Не согрешил ни он, ни родители его, но это дано для того, чтобы явились на нем дела Божии”.

Мир слепых - их внутренний космос, где они обитают при жизни. Наверное, не всегда могут они поведать нам, как этот мир невероятно богат и глубок. Слепцы умеют осмысленно молчать, чему годами учатся буддийские монахи.

Так и идут в моей памяти по улицам посёлка, держась за руку, слепой музыкант Николай Кондратьевич и его шумная жена Муза Галина Петровна.

Оба они уже покинули этот мир. Упокоились на Чорухском кладбище. Из тьмы жизни в свет могилы и музыку сфер.
 

Переход в оглавление.

О дяде Серёже замолви словечко

С завидным постоянством многие Чорух-дайронцы вспоминают дядю Сергея китайца. Он так и идет в наших сообщениях "китаец дядя Серёжа". Мы не знаем ни его имени по-китайски, ни его фамилии. Казалось бы, не было других китайцев в нашем посёлке, но почему-то мы все выделяем его происхождение. Не потому ли что, для многих нас а особенно наших родителей, помнивших его и живших в 60- 70-тые годы в Союзе, теперь уже прошлого века, были не менее знакомы слова "Русский с китайцем - братья навек" из песни "Москва-Пекин".
Не были эти слова о дружбе пустыми, за ними стояла вера, и не столько идеологическая, сколько человеческая. С китайцами тогда дружили искренне, их обучали, тогда вся техническая интеллигенция Китая обучалась в СССР, кстати, они первые и полегли во времена политики "Большого Скачка".

Ведь наши добрые слова о дяде Серёже не дежурные, кто бы стал вспоминать добром человека по прошествии более чем 40-ка лет, если бы он того по настоящему не заслуживал. А вспоминаем-то его теперь мы, тогдашние дети Чоруха. А ведь детей не обмануть. Детей можно заставить любить по приказу, но не на долго.

А кем был дядя Сережа, наверное легче сказать кем он не был: о нем не писали наши местные газеты, его фотографии не висели на Досках Почета, не был он ни Стахановцем ни Ударником, не был он в начальниках, не сидел в почетных президиумах и не говорил нужных речей с трибун, не учил и не призывал, а был он простым работником Чорухского общепита.

По-видимому, очень любил свою работу и умел хорошо готовить, знал кулинарные секреты и вкусно кормил. Ведь поистине, универсальная всеядность китайцев, и чего только китайцы не едят, сделала их них очень искусных поваров.

Но самое главное , я думаю, в нём были не кулинарные таланты, у таджиков довольно часто мужчины готовили очень хорошо, а иные качества располагавшие к себе, и как и бывает исходившие от него, его души. Молчаливая доброта, вежливое внимание.

Наверное, у него была непростая жизнь там в Китае, как-то же он попал в наш посёлок. Точной его истории не знаю. Мама как-то говорила, что он бежал от Культурной Революции и пешком перешёл границу, но за незаконный переход границы была серьёзная статья.
Я не помню его много говорящим, мне его было трудно понять. Я его помню всегда по нашим митингам возле ДК, основной народ слушал важных партийных болтунов, что кучковались рядом с крашеным в бронзу Вождём, а по бокам стояли столы и дымились мангалы и там дядя Серёжа колдует с шампурами, машет картонкой, брызгает уксусом на горячее мясо, продаёт пиво, выполняет своё нехитрое дело.

Работал он еще в чебуречной, но я тогда в Чорухе не жила. Не высокий. поджарый, морщинистый. Во все времена, что я знала его, он был одного и того же возраста. Говорят, когда человек постигает глубокую истину, то он не особо меняется физически. Наверное, знал дядя Серёжа что-то такое о жизни, чего никто в Чорухе не знал. Может в этом и кроется секрет его обаяния, вспоминаем же мы его все, остался ведь он зачем-то в нашей коллективной чорухской памяти.

Дядя Серёжа был женат, о детях не знаю, после смерти жены, жил недолго, вернее не захотел больше жить. Сам затушил свечу своей жизни, произошло это в середине 70-ых. Думаю, что похоронен в Чорухе. Буду рада узнать больше о дяде Сереже, пишите друзья. Этот человек достоин нашей памяти.
 

Переход в оглавление.

Рассказ о школе и ее удивительных достоинствах глазами первоклассницы это особая тема, которую каждый из нас, наверное, мог бы продолжить и дополнить в меру своего желания и своей памяти. Летом 1959 года меня привезли из далёкой татарской деревни в Чорух, я ни слова не говорила по-русски, родители полагали, что за лето я выучу русский язык настолько, что смогу постичь мудрости первого класса, родительские ожидания надо было оправдывать.

В сентябре я пошла в школу, говорила я на смеси татарского и русского и страшно боялась открыть рот, не всегда понимала, чего от меня хотят учителя. Поэтому перемены для меня были спасительны, со звонком на перемену кончались мои страхи, что вот сейчас меня вызовут к доске и о чем-то спросят и надо будет при всех давать ответ.

Среди многих новых впечатлений поразивших моё тогдашнее детское воображение, был школьный звонок. Я не знала о его существовании до прихода в школу. Начало и конец уроков, равно и перемен мы узнавали по школьному звонку. Маленькая опрятная старушка звонила тогда в ручной звонок.

Школа наша была 3-х этажной. Тётя Дуся, так звали ее, проходила с этим ручным очень мелодичным звонком по всем этажам. Мы - первоклашки учились на первом этаже и слышали этот чистый звон первыми, потом он доходил и до верхних этажей. Летом, когда вся детвора разбегалась по школьному двору и саду, тётя Дуся выходила с этом звонком на крыльцо школы и оттуда отзванивала конец перемены.

Был в школе ежегодный ритуал торжественного звонка: первого - в сентябре и последнего - в мае. Вот и получалось, что одни учились "от звонка до звонка", а другие сидели "от звонка до звонка", правда, не за партами. На линейку нас выстраивали во дворе школы, строго по классам, был свой особый чин и лад в этом.
Торжественная тётя Дуся в белом платке выходила со звонком, на кольце звонка был завязан красный бант, при всеобщей тишине маленькая труженица проходила со своим звенящим чудом по периметру построенного каре. Торжество начала учебного года и его конца было связано со звонком.

Потом, когда мы были в 8-ом классе, в школе поставили электрический звонок и, этот истеричный дьявол беспощадно стрелял нам в виски и затылки, мертвеца мог поднять, я его не любила. Если звонок тёти Дуси по-доброму напоминал, электрический звонок агрессивно наступал и требовал: "немедленно и сейчас", "бесповоротно и не рассуждая".

Тётя Дуся кроме исполнения задач школьного звонаря основную зарплату получала как школьная уборщица. Я хорошо помню ее работу уборщицы и вот почему. В 3 классе, когда мы были октябрятами, нас поделили на звенья, и дали различные задания. Нашему звену - помогать убирать свой класс после уроков, мы были назначены в помощницы к тёте Дусе.

Подробно помню крашеные охрой полы, ведро холодной воды, красные руки тёти Дуси с узловатыми пальцами. И никаких швабр или резиновых перчаток, наверное, тогда это считалось просто блажью. Наши мамы ведь тоже ими не пользовались, да и не было их, я думаю в продаже.

И тяжеленные, громоздкие, деревянные парты, за которыми мы сидели по двое. Наверное, где-то в музеях они хранятся и сейчас, как реликтовая школьная мебель, у них ведь ещё была откидывающаяся крышка, ни дать ни взять танк деревянный... Парта сверху была выкрашена чёрной блестящей краской, остальная часть парты была бежевого цвета.

Была и своя техника мытья пола, выработанная многолетней практикой, когда в классе стоят 20-25 громоздких как сундуки парт и их надо тягать каждый день, поневоле выработаешь оптимальное решение. Парты стояли в 2 или 3 ряда. Эти парты надо было вначале протереть сверху, затем ставить на бок, с тем, чтобы мыть полы под партами.

Тётя Дуся ставила все парты на бок сама, мы же только мыли полы и протирали подножку для ног, была такая перекладина внизу парты. Потом надо было осторожно без стука опускать парты на чистый пол.

Тётя Дуся не любила небрежного исполнения своей работы, стучать партами о пол или ещё хуже - ронять на пол было нельзя. Мы пытались помочь ей в этом, но парты у нас падали со стуком, использовать собственный свой вес против веса парты - надо было ещё приноровиться. После этого мыли полы между рядами и, мы дети могли идти домой.

Она же, шла в другой такой же класс и всё по новой: тряпка, ведро воды; парты на бок, парты в ряд; всё вручную, всё в наклон. И как бы чисто она ни вымыла этот пол сегодня, завтра снова этот же пол надо мыть и те же парты надо ставить на дыбы и обратно. И никакой техники и так каждый день до пенсии или до смертушки своей.

Вот он монотонный тяжелейший труд на галерах. Вот оно извечное проклятие женского труда по поддержанию чистоты. Надо полагать, что у нас были и другие уборщицы, но запомнилась только тётя Дуся.

Чистота нашей школы держалась вот на таких беззаветных труженицах, часто безымянных, часто очень пожилых, часто одиноких и часто очень добрых и всегда, всегда за грошовую зарплату.

Кажется, у тёти Дуси не было детей она жила с сестрой. Однажды она угостила меня очень вкусным квасом, холодным и пенистым. Я не помню ее по нашей новой школе, возможно, она ушла на пенсию.

Где бы не упокоилась тётя Дуся, думаю, душа её давно в раю, там, где всегда чисто и лучисто и никаких электрических звонков, только мелодичный звон колокольчиков и струн и никаких парт, все уроки получены и усвоены сполна.

Переход в оглавление.

О дедушке Катасонове

"Спи Ильич, ты мой прекрасный, баюшки-баю
Тихо светит месяц ясный в Мавзолей твою"
Из песни Акына
 

Да, жил в нашем поселке такой дедушка - воспоминатель другого Государственного дедушки -Ленина. И фамилия его была Катасонов, все верно написала Наиля Нуртынова.

И Катасонав сам был маленький, щупленький и как все маленькие люди - безвозрастный. И приходил на наши пионерские сборы и собрания. А когда он вспоминал о том, как человек невысокого роста в кепке прошел к трибуне и начал говорить и это был Ленин (при этом Ленин, в воспоминаниях Kатасонова, уронил свою записную книжку и попросил ее вернуть). Во время его рассказа, в моей детской головке этот реальный Катасонов всякий раз сливался с тем, о котором он говорил, прямо святотатство какое-то, но ведь детские ассоциации не знают запретов. Он ведь ничего нового в своих рассказах не вспоминал. А слушать рассказ Катасонова приходилось ни раз, вначале в школе, когда мы были октябрятами и пионерами, потом постарше на наших праздничных митингах.

Надо признать, что вся идеологическая машина страны славно поработала на сакрализацию образа Ильича. Тот, кто видел Ленина живым, носил особый ореол первосвидетеля. Очень часто того, кто побывал в Москвы, первым делом спрашивали, а был ли он в Мавзолее. Те же, кто успел побывать в Мавзолее до развенчания Культа Личности и повидать Сталина и Ленина рядышком, считались носителями особой благодати, нежели те, кто видел Ленина одного. Мы дети это тонко чувствовали.

Тогда пламенной пионеркой, я мечтала поехать в Москву и наипервейшим делом попасть в Мавзолей. Через много лет это и случилось. Видела дедушку Ленина и много раз, ведь приезжали в Москву родственники, а они тоже слушали в своё время своего Катасонова (имя то ему Легион) и тоже хотели попасть в Главную Государственную святыню.

Но вот рассказ Катасонова был ярче, там Ленин был живой, а тут лежала подсвеченная мумия. Детские впечатления оказались ярче, чем грубая реальность. Воистину, не прикасайтесь к своим божествам, их фальшивая позолота останется у вас на руках. Был ли сам Катасонов когда-нибудь в Мавзолей и был ли у него момент разочарования, нам теперь не узнать.

Вот о чём стоит пожалеть, что мы - школьники не расспрашивали живых участников войны о войне. Ведь жили в Чорухе участники войны. Может, это делали после нас школьники. Опять же, кто бы стал публично вспоминать о войне без разрешения начальства в те времена. Ведь этими вопросами ведал идеологический отдел. Вот он то и разрешал Катасонову заниматься публичными воспоминаниями, не надо этого забывать.

Переход в оглавление.

Духовой оркестр

В нашем маленьком посёлке в начале 60-х был свой духовой оркестр. Всегда думается, что духовой оркестр это привилегия больших городов, городских парков иционных вокзалов, однако, это не всегда так.  Оркестр наш был вполне настоящий семь или восемь музыкантов и барабанщик, наверное, был и дирижёр.

Я запомнила этот оркестр то нашим поселковым похоронам. Пусть простят меня мои земляки, но для нас детворы начала  60-х когда вся детская жизнь -  игры, ссоры, драки, примирения, хождения в бассейн, горы и на базар  происходили коллективно на улицах и дворах посёлка, похороны с живой музыкой были также частью коллективного  детского развлечения.  

В этом нет греха святотатства, детское мышление  не знает страха смерти, не видит трагичности смерти, ухода и  утраты. Дети ведь живут в особом временном пространстве, время волшебно-тягуче и всё кругом вечно и безвозрастно. Да и  по своей природе похороны - действие коллективное, соборное, в маленьком посёлке все, так или иначе, в этом участвуют.

Как только раздавались звуки духового оркестра, мы знали, что где-то идут похороны. По другому поводу духовой оркестр в моём детстве не играл. Посёлок тех времён был маленький, по звуку похоронного марша мы сразу знали, куда надо идти,  шли на звуки марша и попадали на похороны. Мы также знали, что это русские похороны, где все идут до кладбища и покойный открыт для обозрения. Чаще всего гроб стоял на машине с откидными бортами. Следом шли ближайшие родственники, за ними музыканты. И дальше двигались все остальные: друзья, соседи, знакомые, дети, собаки. Полотно это столь ярко в моей памяти, жаль я не художник - примитивист.

Похоронная процессия со своим строгим чином и ритмом торжественной музыки, которая совсем не казалась мне печальной, создавала некое важное взрослое действие, на котором нельзя было шуметь, бегать и смеяться. Нас детей, приблудных зрителей-участников  не отгоняли. За нами увязывались наши любимцы, дворовые собаки, но так как все двигались медленно, собаки тоже вели себя тихо без лая и визга.

Духовой оркестр шёл либо сразу за машиной, либо за родственниками. Больше всего меня удивляло, то, как инструменты  весело и ярко блестели на солнце, и что музыканты так смешно надували щёки. Иногда они делали паузы и тогда прочищали свои мундштуки. Музыканты были всегда строго одеты. Должно быть, среди них был и дирижёр, но я его не запомнила.

Хоронили всегда под вечер, когда спадала жара. Когда доходили до кладбища, строй распадался, возникала путаница. Мы разбредались по кладбищу. Играла ли музыка на самом кладбище, не помню.

Хорошо помню, что под конец, нам детям всегда на кладбище раздавали печенье и конфеты. Это означало, что похороны завершились, и взрослые уже помянули своим порядком. Со своими поминальными гостинцами мы шли домой. А дома нас ждала наша суровая бабушка - Аби, которая всегда ругала и стыдила нас за то, что мы приносили домой с кладбища гостинцы. Если же мы съедали всё на кладбище, нам всё равно доставалось, препираться, что мы не ели, было бесполезно.

В исламской традиции есть на кладбище и особенно распивать водку недопустимо. Ребёнком, я часто думала, что умирают только русские, а татары нет. Ведь когда умирали татары, то похороны происходили спешно и без музыки, на кладбище ходили только мужчины. Иногда, придя со школы, я узнавала, что умер и уже похоронен кто-то из наших пожилых соседей. Поэтому в памяти и остались похороны с музыкой, последующим печеньем и неизбежной головомойкой от нашей, как мы тогда говорили, "боговерующей" бабушки.

После очередных похорон, бабушка выговаривала маме, но это мало помогало, ведь мама день и ночь работала, продлёнки тогда не было, и наш двор и улица вот наши учителя и воспитатели.  Чорухское кладбище ведь тоже было по началу разделено на русское о мусульманское. Правда,  впоследствии это разделение не соблюдалось. Мои мама и сестра похоронены на общем кладбище, а отец на раздельном. Кстати, из-за этого мы и не знаем, где могилка нашего отца. У мусульман не принято без нужды ходить на кладбище.

Долгое время, будучи ребёнком, я считала. что главное назначение духового оркестра Чоруха это играть на похоронах. За это, наверное, музыканты, будь они живы, поколотили бы меня сегодня. Игра на похоронах, это последняя черта для профессионального музыканта. Наверняка наши оркестранты играли и в клубе и, наверное, в нашем саду но у меня в памяти этого нет. Я думаю, что к концу 60-х этот оркестр перестал существовать.

Переход в оглавление.

Канатоходцы нашего детства

Долг плясуна — не дрогнуть вдоль каната,
Долг плясуна — забыть, что знал когда-то —
Иное вещество,
Чем воздух — под ногой своей крылатой

М. Цветаева

Одним из самых ярких зрелищных впечатлений моего Чорухского детства является бродячий цирк, а вернее, бродячие канатоходцы. Рекламных плакатов о них и их представлениях, как вы понимаете, в те времена не издавали. Они, кочевое племя Азии, возникали откуда-то и уходили куда-то, как многое на сказочном Востоке.

Я никогда не видела ни того, как они приезжали, ни того, как они отъезжали. Мне даже кажется, что они прибывали со своей поклажей на верблюдах. Они как миражи пустыни, или скорее, как духи пустынь джины, возникали материализовывались из вращающихся воздушных вихрей, чтобы удивить, зачаровать, напугать и затем исчезнуть в этом же вихре.

Как мы узнавали о том, что они приехали, как часто и бывает в Арабских сказках - по трубным звукам их карнаев. Эти удивительные длинные, выше человеческого роста медные трубы начинали голосить так, что земля гудела. Стены библейского Иерихона, несомненно, были разрушены звуками карнаев, а чем же ещё. Вот убедитесь сами, нахожу в справочнике карнай: "по регистру и тембру близок к тромбону. На карнае характерно исполнение боевых или торжественных сигналов. Инструмент обладает мощным и сильным звуком".

Мы дети знали, если карнай трубит к ночи, значит где-то идёт таджикская свадьба, если днём, значит приехал бродячий цирк. Останавливался он всегда рядом со Старым Базаром. А Старый Базар стоял там, где были Базарские Горы, а Базарские Горы стояли там, где стояли, с Сотворения Мира. И всё остальное потом лепилось или происходило рядом с Базарскими Горами, например, наша обогатительная фабрика, да и шахта "Капитальная" была недалеко.

Наши отцы шахтёры, как им и положено их кротовому сословию, долбили и кайлили это самые Базарские Горы из самого их нутра, потрошили и искали, потом пересеивали то, что нашли, взвешивали и куда-то увозили.
Из-за этого, многие наши горы были пусты внутри, и тогда внутри пустых гор поселялись джины и это были добрые джины. Потому что добрые джины помогают бесстрашным канатоходцам ходить по канатам и не падать, они дают им чудесные крылья невидимые нам - зрителям, это мне 8-летней рассказал мой папа. Я сразу и безоговорочно поверила в это.

Я была изумлена и восхищена тем, как высоко над нами, легко почти по воздуху ходили эти удивительные почти дети. Казалось, они не имели веса и воздух - их земля. Гигантская трапеция занимала всю базарную площадь. Тонкий и грациозный мальчик о чем-то по-таджикски оповещал публику, затем он брал длинный шест и, всё замирало. Только зурна играла жалобно и монотонно.

Папа мне объяснил, что длинная палка помогает при ходьбе по канату. Ведь с палкой ходили многие пожилые люди, физики ни он, ни я не знали, но мы были практики. Если помогает на земле, значит, помогает и над землёй.

Начиналось восхождение вначале по наклонной части трапеции, достигая ее высшей точки, мальчик начинал свой путь над бездной. Я уже знала, по опыту хождения по горам, как немилосердно "тянет пропасть", как страшно, до тошноты, заглядывать в бездну.

Начиналось самое захватывающее в этом древнем и опасном искусстве канатоходца; спор веса тела и беса бездны, "падай вниз" - требует бездна, "ни за что" молвит тело, бесплотный шайтан бездны молча приказывает телу знать свое место на земле, а рожденный ходить по земле весело балансирует на проволоке, и даже танцует, на головокружительной высоте, выделывая разные фортеля, главным образом пугая зрителей.

И тогда, злой дух пропасти совсем выходит из себя и начинает строить бесстрашному артисту страшные козни, расшатывать и дёргать канат, а то и дуть во всю свою мочь с тем, чтобы наказать смельчака, но добрые джины, жившие в Базарских Горах, тоже не дремали и простирали свои невидимые крылья и не давали упасть мальчику.

Канатоходец благополучно завершал свой канатный вояж и, тут музыка становилась веселее и начинались другие номера. Женщин среди циркачей не было, вернее, женщин играли мужчины разодетые под женщин, ярко и вызывающе разукрашенные, с огромными накладными бёдрами и грудями. Наверное, обыгрывались извечные темы сварливой и блудливой жены и ее глупого мужа. Таджики и те, кто понимал язык, громко смеялись. Были фокусники. Были и клоуны по-таджикски они назывались "маскарабоз".
Тогда я впервые увидела характерный клоунский грим - яркие красные щёки и нос. Они веселили народ, как и положено клоунам, репризы были на таджикском языке. Моя младшая сестра вспомнила, что однажды был дрессированный медведь, я этого не помню.
Под конец клоун, усталый и сразу постаревший собирал в тюбетейку деньги. Мы дети денег не давали, где мы их могли взять, мы смотрели задаром. Папа всегда давал щедро.

Этот бродячий цирк, где шатром было вечернее небо, занавесью - спускающиеся сумерки, а декорацией - горы, остался у меня в памяти чудом восточной сказки. Мне страстно захотелось научиться ходить по канату, и я долго ребёнком бредила этой мечтой.
Потом, когда мне было 12 лет, в Ленинабад приехал профессиональный цирк и, мы всем классом поехали на представление, где всего было много, всё было слишком ярко и громко, было много акробатических номеров и бравурной музыки, были и канатоходцы, но они работали со страховкой. Поэтому ни злые шайтаны бездны, ни добрые джины Базарских Гор быть в этом цирке не могли, очарования сказки не было.

А вот теперь судите, кто профессионал, а кто любитель в этом опасном искусстве хождения над пустотой, те, кто работали без страховки - Канатоходцы нашего детства, или же современные циркачи -ловкачи с их обязательной по профсоюзу страховкой.
 

Переход в оглавление.

Магазина "Горка" сейчас нет, там поставлен монумент к 60-летию Победы. А было время, когда справа от магазина, если стоять к нему лицом, несколько внизу сбоку была керосинная лавка. И когда привозили этот керосин, то огромная очередь выстраивалась из пустых ведер и бидонов. Мамы нас ставили в очередь и шли по своим делам, а мы дети двигали эти пустые ёмкости. При этом как все дети, играли в свои детские игры рядом со своими бидонами, и зорко следили за движением очереди.

Наконец очередь доходила и до нас, надо было зайти внутрь этой будки, окон там не было, там не было и электричества, я думаю по соображениям безопасности. В этой будке было совершенно нечем дышать, ведь там была только дверь, все кругом лоснилось от разливаемого керосина. Казалось, сам воздух внутри переливался радужно.

Внутри же сидела на корточках совершенно осоловевшая от керосинных испарений продавщица. Керосин всегда продавала одна и та же молодая таджичка. Она открывала краник и отмеривала керосин специальным литровым черпаком, если она вовремя не закрывала краник, то керосин из черпака переливался в тазик. Важно было не сбить её со счету она, бедняжка, вслух произносила свой счёт отмерянных литров. Мокрыми от керосина руками она подавала нам мокрую мелочь на сдачу.

Выносить ведра из будки надо было осторожно, нести вёдра семенящими шажками, покидав в них деревянные щепки, тогда керосин не очень расплескивался. Стоил он, по-моему, 7 копеек литр.

Не у всех был газ. Мы долго жили с керосинкой, а потом керогазом. Керосинка и керогаз это совсем не одно и то же.

Я не помню случая, чтобы эта керосинная лавка когда-нибудь горела, не было, значит, ни заинтересованных лиц, ни злоумышленников. Время было наивное, и люди были нехитрые.
 

Переход в оглавление.

Аленький цветочек Средней Азии

"Хлопок - это такой маленький  Аленький цветочек, что когда он созревает, вся Средняя Азия ходит буквой Г "

(из ответов Армянского радио)

Те, кто жил в Средней Азии в Брежневское время прошли через всеобщий  призыв правительства под названием "Битва за белое золото". Хлопок собирало всё трудоспособное население республики, нас школьников посёлка гоняли на хлопок начиная с 5-го класса. Кишлачные дети собирали его без ограничения возраста. Я знаю это с первых рук, в кишлаке Костакоз жили родственники моего отца.

Мы дети не воспринимали прекращение учебы из-за хлопка как бедствие. Охали наши учителя и родители. Первые - потому что,  потом надо было нагонять программу непонятно за счет чего, ведь школу все равно кончали в конце мая. Теперь я понимаю, что просто сжимали время, отпущенное на усвоение и закрепление материала. Усвоил, не усвоил, считается, что усвоил,  новая тема, новый раздел, трещи бедная детская головка. Ну а родители, какая мама будет радоваться тому, что ее ребёнок будет  жить месяца  полтора, а то и два  вдали от дома в бивачных условиях, да ещё при этом собирать хлопок и выполнять норму.

 Вот ведь штука собрать норму, кто и как ее устанавливал, знают, наверное, почётные хлопкоробы. Какая была норма, не помню, кажется 50 килограмм для нас, детей. За невыполнение нормы питания не лишали (времена были оттепельные), но подвергали общественному остракизму, на утренних линейках, которые устраивались после завтрака, зачитывали имена передовиков и лентяев.

 Возили нас почему-то всегда в один и тот же Матчинский район. Может быть, там хлопок был очень урожайным, а сборщиков мало. Мы должны были брать с собой постель, тёплую одежду, смену белья, кружку-миску-ложку. Вот когда я впервые познакомилась со скаткой. Среднеазиатские курпачи оказались очень удобными в перевозке-переноске, постелями.

Нас, там кормили. Откуда возникали повара - не помню. Были завтраки, т.е. подавали утром чай, хлеб и сахар. Завтраки происходили в школе, где мы спали. Потом нас везли в поле, иногда мы долго шли до поля. Был обед, он происходил в поле, поскольку работали на свежем воздухе, обеды казались очень вкусными. Варили обед в огромных котлах. Ужинали мы снова в школе. Был ли ужин горячим или снова пили чай и ели свой домашний харч - в деталях не помню. 

Я не могу сказать, что сбор хлопка для меня был тяжелым бременем, собирали мы его в специальные фартуки. Бригадир из местных ставил нас на грядку, которая уходила в бесконечность горизонта. Хлопчатник ужасно колючее растение, была своя техника сбора; надо было научиться, расставив пальцы, точно попасть в зев коробочки, в самое его основание, схватить волокно и одним рывком дёрнуть и постараться не оцарапаться. Вот и вся наука. Через день-другой приходила эта сноровка. Легче всего было собирать хлопок с коробочек, которые были на верху куста, вот нижние коробки - они и царапали больше всего, и уходило гораздо больше времени собирать хлопок из боковых кустов.

Находились хитрецы, они вырывались вперед и собирали лёгкий хлопок с грядок соседей, что называется, снимали сливки. Но находилась и на них управа, бригадиры пресекали этих "умельцев".

Собранный хлопок надо было нести на весовую, т.е. идти с огромным набитым фартуком назад на начало поля. Весовщик и учетчик вот начальники наши. Как правило, какой-нибудь наш учитель стоял со списком.

Уравниловщины не было. Каждый работал на себя. Как я уже писала, была норма, если же норму перевыполняли, то за каждый килограмм платили по-моему 12 копеек. Передовики среди нас были, они собирали  по 100 кг. и более. У меня в памяти осталось имя Галимова.

Осень в Таджикистане не была дождливой и нудной как в средней полосе. Я не помню, чтобы мы убирали заснеженный хлопок. Старались убрать хлопок до холодов. Хлопковая морока состояла в том, что,  хлопок не картошка, он не убирается за раз. Хлопковое поле, убранное утром, на следующее утро вызревало снова. И снова надо ходить по нему буквой "Г". Особенно трудно было собирать хлопок после комбайна. Комбайн собирал только сверху, так же хитро, как некоторые из нас и затаптывал большую часть куста в землю, вот на подборку того, что оставил комбайн, нас и ставили.

Селили нас в пустых кишлачных школах. Меня, школьницу, тогда удивила, мягко говоря, бедность этих школ. Ужасно запущенный туалет, ночью в него нельзя было просто войти, не потому что неосвещенный, можно было взять фонарик, ногу поставить некуда.  Печное отопление. На стенах висели портреты писателей в чалмах, больше похожих на старика Хоттабыча, я читала незнакомые мне имена Джами, Рудаки, Саади, Навои. 

На стенах нашей школы висели портреты русских классиков, трагично-печальный Лермонтов, сердитый и старый Толстой, кудрявый Пушкин, строгий Чехов. Потом нашу новую школу назовут именем Рудаки, видать задули  национальные ветры. Маяковский больше не годился. Ведь, наша Чорухская школа была для своего времени очень хорошо оборудована, ухожена и обустроена. Одно из красивых зданий посёлка наравне с Домом Культуры.

С нами на сборе хлопке ведь были и наши учителя. Я не помню, чтобы они собирали хлопок, другое сословие, но, тем не менее, они ели с нами коллективные обеды и спали так же, как и мы на полу. По-моему, у них была ротация, учителя не жили с нами месяцами, они менялись каждые 2 недели. Они осуществляли, я думаю, общий надзор за нами, держали порядок.

Был год, когда девочки и мальчики спали отдельно. Но был год, когда все и мальчики и девочки и учителя спали в одной огромной комнате и вот, тогда вечерами возникала возня, шалости, анекдоты, рассказанные под одеялом, летящие подушки и шушуканья. И тогда авторитет учителя остужал и визги и жалобы на тему "а он начал  это первый".

Самое удивительное, что у нас вечерами возникали танцы, я думаю, их устраивали для старшеклассников, но ходили туда все. Была магнитофонная музыка. На эти танцы приходили к нам ребята из Табошара и Кансая, тоже собиравшие хлопок неподалёку. Там я узнала, что в Табошаре много немцев.

Раза два за весь срок возили нас домой помыться. Я замечала, что после банных дней не все возвращались на поле, значит, родители находили пути не посылать своих детей. Кто возьмётся судить их за это. Кстати, из нашего класса несколько девочек и вовсе никогда не ездили на сбор хлопка, якобы по состоянию здоровья. Неслучайно я думаю, одна из них и сейчас живет отшельницей в Чорухе, у старых болезней длинные тени. 

Были у хлопковой повинности и свои положительные моменты,  мы лучше узнавали друг друга, возникали новые подружки, расширялся круг общения. Общая жизнь вынуждала видеть многое и хорошее и плохое, скрытое в нас.  Периодически наши родители те, кто могли, посылали нам продуктовые передачки. Кому посылали, а кому и нет. Вольно или невольно возникало скрытничество и соблазны, и тут авторитет учителей приходил на подмогу. И строгие наши учителя, являли себя для нас в новом качестве, становились человечнее, роднее и ближе.

Из учителей бывших с нами на хлопке помню Исмагилову Софью Ягофаровну, Байкову Веру Фёдоровну, Кошелеву Ольгу Терентьевну,  Евтуха Владимира Сергеевича, были, конечно, и другие, не всех я запомнила.

Для себя до сих пор не могу однозначно решить - являлась ли  уборка хлопка силами детей школьного возраста злом. Для того времени и той страны это было зло неизбежное. Ведь никто не мог протестовать, хотя дома поругивали, но без дальнейшего шума.  Посылали ведь на хлопок и шахтёров.

Потом во времена Андропова начнётся знаменитое Хлопковое дело о приписках. В Приёмной Президиума Верховного Совета СССР я встречу группу узбеков, главным образом женщин с грудными детьми, приехавших хлопотать о своих мужьях. Тех самых бригадиров, учивших когда-то нас, как надо собирать хлопок, судили сотнями. Я ничем не могла помочь их жёнам, я сама была среди просителей милости у власти.

А во всём цивилизованном мире принудительный труд детей по уборке хлопка порицается. Правительства таких стран подвергаются критике организациями по защите прав детей. Прочитала в Интернете, о начале кампании, призывающей бойкотировать покупку  хлопка из Узбекистана за применение детского труда. Вот так и замкнулся круг моего рассказа.

Переход в оглавление.

Житель Средней Азии не представляется без зелёного чая и чайханы так же, как житель средней полосы времён крепкого застоя, без стакана жидкого тепловатого чёрного чая с сахаром за 3 копейки в общепитовской столовой. Однако чай чаю рознь.

Культура чаепития зародилась на Востоке и несёт в себе её глубокие культурные традиции. Есть и в таджикском чаепитии свой чин, свой порядок своя красота.

С зелёного чая начинается любая встреча за столом, чай пьют без сахара всегда перед едой и обязательно после. Горячий чай пьют, когда холодно и особенно когда жарко. Вот именно, когда очень жарко пьют очень горячий несладкий зелёный чай.

Кто из нас детьми не ездил летом с родителями за покупками "в город", как мы говорили, и вот, наконец, закупив всё, что нужно в магазинах и на базаре, увешанные сумками и сетками, уставшие и совершенно запарившиеся, искали спасения в чайхане, что были всегда рядом с базаром. Мамы нас брали с собой в город при условии, что мы не будем хныкать от жары и не будем клянчить ненужные, с их точки зрения, покупки.

Чайхана была островком спасения от жары и усталости, она ведь всегда стояла в тени и манила огромными топчанами, крытыми паласами. Каждый мог найти себе место на одном из безмерных топчанов, правда, сидеть на них надо было, скрестив ноги. На этих необъятных топчанах одновременно могли сидеть, пить чай или перекусывать несколько десятков человек никому особенно не мешая, вот ведь как всем хватало места, люди могли сидеть и в одиночку и группами. Бывало, что в чайхане стояло несколько столов со стульями, и тогда за одним столом сидела только одна семья.

Я любила сидеть на топчане, небольшой чайник зелёного чая стоил 5 копеек, чайханщик давал и пиалы, можно было тут же купить и лепёшку за 15 копеек. Никогда в чайхане не разливали чай в стаканы, это соблюдалось неукоснительно. Уважение к традиции чаепития состояло в том, что чай всегда был свежезаваренный.

Моя студенческая жизнь в общежитиях Москвы началась с того, что я узнала, что чай не заваривается в заварных чайниках, а заварка кипятится с водой в 3-х литровых алюминиевых чайниках и пьют чай затем неделю, подбадривая подогревом или кипячением вместе со старой заваркой. В столовых поступали таким же образом, правда, иногда разнообразили эту традицию тем, что кипячёный чай разливали половником из большой алюминиевой кастрюли в мутные стаканы.

Вернусь в благословенную Среднюю Азию, Восток - дело тонкое и это верно замечено. В жару пили только горячий обжигающий чай, наливали его в пиалы понемногу и никогда не наливали до краёв пиалы. Попробуйте удержать горячую пиалу в руках, когда она наполнена до краёв, не сумеете. Этот горячий чай можно было пить только маленькими глотками, остужая его легким вращением пиалы, по-другому не получится, вот они правила, приучающие к терпеливости и обузданию своих сиюминутных хотений.

Когда хочется пить жадными огромными глотками, пить сейчас и теперь - досыта, а тебя заставляют отхлёбывать четверть-глоточками и цедить его медленно, как бальзам от жажды и никаких ложечек для помешивания, никакого молока для остужения и никакого сахара. И бесконтрольная жажда отступает, не она вас контролирует, а вы её.

Из своего опыта знаю, когда в жару безостановочно пьешь холодную воду стаканами, то эта вода в брюхе глухо начинает переливаться, а жажда при этом не уходит. Несколько пиалок горячего зелёного чая, выпитых неторопливо утром, спасают от жажды на целый день и таджики это знали гораздо раньше нас – понаехавших.

Когда-то наша учительница физики, Александра Павловна, объясняла нам, что феномен употребления горячего чая, как и традиция, носить в жару ватный чапан, возникли, как необходимый элемент выживания, выработанный веками народностями Азии, жившими в условиях экстремально жаркого климата. И она давала объяснения с точки зрения физических законов.

Родственники моего отчима – таджика, жившие в кишлаке Костакоз, в любую жару не снимали свои ватные чапаны. Зелёный чай я научились пить у них горячим и без сахара.

Стоит описать, как таджики пили чай у себя дома. Я застала ещё, то время, когда в традиционных таджикских домах был живой огонь, был очаг, в котором горела гузапая - сухие ветки хлопчатника, на этом огне варилась вся еда и кипятилась вода в нескольких закопчённых кумганах. Кипятком с этих кумганов заваривали большие чайники с зелёным чаем. Чай всегда готовили и подавали женщины и, как правило, они же его и разливали, заваренный чай никогда не разбавлялся кипятком.

Чай заваривался сразу весь в одном большом чайнике и выпивался без разбавления. И была традиция дать чайнику постоять под накрытым полотенцем, затем чай отлить в пиалку и вернуть его назад в чайник, и повторить это действие пару раз. Так чай перемешивался и делался однородным насыщенным, только после этого разливали чай и предлагали первую пиалку самому почетному среди сидящих.

Было бы ошибкой ожидать, что количество пиалок было по числу гостей. Пиалок могло быть один - два. И не потому, что пиалок было мало и на всех не хватало, как раз пиалок в доме всегда было много. Целые полки с пиалками красовались в домах. Однако когда пили чай, в ходу было не больше 3-х.

Чай пили по очереди, его ждали. И ты жди, не спеши, получишь в своё время, и до тебя дойдёт очередь, а пока слушай о чём говорят, кто говорит интереснее и какие комментарии делает твой сосед и какие новости волнуют сидящих. Иногда беседа и вовсе замирает, и все сидят, в тихом молчании думая о своём. Чаепитие процесс неспешный можно сказать медитативный. И я вижу в этом снова загадочное лицо Востока.

Когда я вышла замуж, то первое время мой муж, имевший об Азии условное представление, упрекал меня в том, что я ему наливаю мало чая. Я говорила ему, математику по профессии, что, в чаепитии действует принцип обратной пропорции, чем меньше чая, тем больше уважения, чем меньше шума за столом, тем больше благодати, чем меньше пиалок, тем больше ожидание, а значит и чай вкуснее.

Налитый в пиалки чай подаётся особым образом, хозяйка всегда держит пиалку с чаем в левой руке, а правая рука при этом слегка прикладывается к левой груди или к левому плечу и это символично, чай подаётся от всего сердца. Принимающий пиалку также принимает левой рукой и если необходимо прикладывает свою правую руку к своей левой груди - принимает всем сердцем поданный чай. Таким образом, жесты хозяйки и гостя, взаимно отражённые, наполнены смыслом и значением понятным тем, кто живёт в этой социокультурной традиции. Никогда налитая пиала не ставится на скатерть перед гостем, это крайне невежливо. Пиалку с чаем или пустую положено принять из рук в руки, кстати, пустая возвращается к хозяйке тем же жестом.

В чайхане, где могли собираться и случайные люди, мужчины таджики тоже соблюдали эту традицию подачи чая. Надо отметить, что в традиционном таджикском застолье отсутствует десерт, как завершающая часть обеда в том смысле, как принято у европейцев, зелёный чай таджики не пьют ни с тортом, ни со сладким пирогом, ни с вареньем. К зелёному чаю иногда подают сухофрукты. После обеда или ужина чай пьют сам по себе. В этом смысле чайная традиция самодостаточна и самозначима, она не требует улучшения, в ней нет никакого изъяна.

Я давно не живу в Средней Азии, но чайная традиция, усвоенная в детстве, со мной. Более того, всегда отмечаю наличие в доме пиалок и больших заварных чайников, как хозяйка подает чай. По её манере заваривать чай и, особенно, по жесту - опрокидывать первую порцию заваренного чая в чайник - безошибочно признаю ту, которая усвоила все правила чайной церемонии там, на Востоке, полюбила эту традицию и знает, что делает.

И напоследок, зелёный чай хорошего качества (в Таджикистане был под номером 95) состоит из чайных листьев, скрученных в маленькие округлые дробинки, и это вовсе не дешёвый порошок и не стружка. Когда завариваешь такой чай, то скрученный чайный лист полностью разворачивается. А так как этот чай напоминает дробинки пороха, его называют в Америке "gun powder tee", если перевести на русский, так и получится - пороховой чай.

В моей кухне есть специальный чайник для заварки зелёного чая, на 2-3 пиалки. За хорошим зелёным чаем я иду в китайский магазин. В семье никто кроме меня не пьёт зелёный чай, считая его невкусным, объяснить, что это не так, тем, кто не жил со мной в моём детстве, невозможно.

Переход в оглавление.

Баня на разных языках: мунча – татарский, мунса – башкирский, мунша – казахский, мончо – киргизский, мунчо - удмурдский, хаммом - таджикский, узбекский.

Мои первые впечатления о бане в Чорухе – это, когда в неумолимо жаркий летний день, да в неумолимо жаркую баню. Жара привычное состояние для Азии. Мы живём на улице Победы дом 61, мне 7 лет, я приехала из татарской деревни, где жила с бабушкой, чтобы пойти в Чорухскую школу. Деревенские бани не помню совсем, зато хорошо помню чорухские бани. Баню я чувствовала носом, как только запахло добротным дымом щедрых поленьев, значит, кто-то из соседей топит баню. Бани были у наших соседей, и топили баню вскладчину, мама загодя заносила свою долю дров, баню всегда топили дровами, а дрова в Азии дорогой ресурс. Вот запахло знакомым банным дымом, значит, у мамы выходной и значит, будет особая предбанная суета - не забыть мочалки, чистую одежду, банку с катыком, и, конечно же, веник. Чаще всего мы ходили в баню к Загидуллиным. И сёстры Наиля и Рафиля часто мылись вместе с нами.

Нас у мамы три девочки и у всех длинные волосы, самые длинные косы у мамы. Но вначале мама должна была вымыть нам всем головы, а мыли волосы кислым катыком традиция эта деревенская и давняя, таджички, которые не ходили в бани, свои волосы тоже мыли катыком у себя дома. Холодный катык мазали на голову и сидели некоторое время на нижней полке, раскисали. От жары и пота катык начинал стекать на лоб, щёки, попадал в глаза, начинал щипать. Рядом стоял таз с водой, хныкать не положено, сполосни лицо и жди, пока до тебя дойдёт очередь.

Была у татар традиция приносить в баню новорожденного, вначале купали его и под конец, окатывая его водой, мамы читали трижды татарские рифмованные молитвы – обереги, вознося просьбы о здоровье и крепости младенца. Тогда в банях я увидела, как беспомощен и хрупок новорожденный. После младенца доходила очередь и до нас совсем уже разомлевших, иногда младшие просились выйти в предбанник. Но мама не разрешала, пока катык на голове не смыт, выходить не положено, катык будет стекать и пачкать пол предбанника, остывший катык не промоет голову так, как горячий. Головы наши мама мыла несколько раз горячей водой, это была самая трудоёмкая часть, надо было ведь и расчесать эти скользкие мокрые волосы. Мылом не мыли голову никогда Чорухская вода была слишком жёсткой, волосы от мыла слипались, жидкие шампуни появятся позже, когда мы будем подростками. После помывки волос разрешалось выйти в предбанник, но не надолго, затем мытьё основное с жёсткой мочалкой и опять горячей водой. И последняя пытка веником. Мама споласкивала полки, поддавала пару, крутила веником над головой, нагнетая пар, затаскивала нас по очереди на верхнюю полку и хлестала веником, никакие "не хочу, не буду" в расчёт не принимались, малышня начинала реветь, однако увернуться не получалось. После чего споласкивали водой и на выход в блаженный щелястый предбанник к чистым вещам и прохладе.

После бани с мокрыми вениками, полом, телами предбанник был сух и звонок. Чистая одежда на чистое тело давала ощущение особой скрипучей чистоты и обновлённости. Где мама брала силы после всех нас ещё мыть свои длиннющие волосы я не знаю, мама любила долго и основательно мыться, париться по нескольку раз. Иногда после помывки надо было натаскать воды для тех кто заходил после нас. После бани долго и обильно пили чай с вишнёвым вареньем, неспешно благостно и тихо разговаривали.

В банях бывало и угорали, был и у меня такой опыт. Как меня вытащили и положили в предбанник не помню, я пришла в себя от нашатыря и женских голосов, поняла что я лежу совершенно нагая кругом меня незнакомые женщины, мне холодно и стыдно, бабушку-соседку, которая меня приводила в чувство звали Бадрижихан аппай. Потом я целый день отлёживалась в холодной комнате. Повышенное внимание ко мне родителей, чай с редким в наших краях лимоном.

Когда думаю о жарких банях в жаркой Азии в моём раннем детстве, думаю о таджиках, вот не приходило ведь им в голову мыться в жарких банях, а варварский веник, вообще изделие пытки. Да и косы наши длинные, зачем мама их не срезала нам, целесообразнее было бы носить в такую жару короткие волосы и ей хлопот меньше и нам легче, да и еженедельную пытку жаркой баней можно было упростить до простой помывки дома в тазу. Ведь расставленные во дворе тазы с водой нагревались моментально. Однако, тогда в нашем детстве решение о длине волос единолично принимала мама, и традицию татарских бань привезённую в жаркую Азию не искоренишь в одном поколении.

Своих бань в Чорухе было много, особенно в той части посёлка где жили мы, значит, были люди умевшие строить бани, класть печи, котлы и ладить камни. А длинные косы носили все девочки кругом, наши мамы не считали за особый труд заботиться о наших волосах, да и мы сами к десяти годам уже мыли и заплетали волосы себе и младшим сестрёнкам. А к 14 годам пошли подростковые вольности мы все сёстры остригли свои косы, в середине 60-х появились доступные шампуни, однако, наши консервативные бабушки и мамы по-прежнему мыли волосы катыком считая, что шампуни вредны и дороги.

Запомнились и бани зимние, я иду с родителями из бани поздно вечером, лай собак, тёмные узкие переулки, нескончаемые дувалы, я поднимаю вверх голову вижу щедрое небо с мохнатыми мерцающими звёздами, и открываю для себя, что полная высокая луна всюду идёт за нами, идёт неотступно и ничего не может остановить её. Петляет переулок и петляет луна, и даже тени дувалов не закрывают её, почему-то улицы Чоруха перерыты. Было время, когда по улице Лахути и Победы были вырыты канавы, были сильные необычные для Азии дожди и наши глинобитные дома стали раскисать и валиться, дренажные канавы выводили воду и спасали наши жилища от расползания. Мы то поднимаемся на горку, то опускаемся и следом луна делает то же самое. И путь этот с преследующей нас по пятам луной, мне казался бесконечным, я не знала как рассказать это маме. И только придя домой я спряталась от луны. Наш дом стоял так, что луна в окна не попадала, окна выходили не на улицу а во двор.

В 1967 году мы купили дом на улице Навои. Наш дом номер 3 стоял в начале улицы, на другом конце улицы стояли поселковые бани. Их ещё справедливо называли общими банями. Время постройки Чорухской общей бани могут помнить разве что старожилы. Нам детям казалось, что баня на улице Навои была всегда, я помню как строили школу, наш новый бассейн, универмаг, магазины, чебуречную, но когда строили баню не видела. Баня была добротно построена стояла на высоком цоколе, надо было подниматься по ступенькам. По первости в бане был один зал и работала она по переменному графику, женский и мужской день. На момент как я помню, там было два отделения женский и мужской.

Бессменными банщиками были супруги Каримовы. Они оба были маленького роста, безвозрастными и удивительно похожими друг на дружку и жили неподалеку от бани. Супруга звали Темир-абый, он был без кисти на одной руке, судя по всему, потерял на войне, и тем не менее, вся техническая служба бани была на нём. Главная его обязанность, получить и сохранить уголь, содержать в порядке котлы, обеспечивать пар и горячую воду. Его супруга Мохиря аппай, очень немногословная, доброжелательная с мягкой улыбкой - "умывальников начальник и мочалок командир", ведала всем остальным: продавала билеты, мыла полы в раздевалке, наводила порядок в отделениях мойки. Была у Мохиря аппай сменщица полная ей противоположность шумная, голосистая иногда и сварливая Ходжар аппай, вот эта бригада из трёх человек содержала баню в отменной чистоте и боевой готовности многие годы. Вообще я думаю, что в Чорухе никто не мог выполнять свою работу спустя рукава. Слишком мы все были на виду. Халатность и халтура в работе была невозможна по определению, совестливость и трудолюбие были в крови.

Переехав на новое место, мы все стали ходить в поселковую баню. Баня была светлая, когда мылись днём, то падал свет из закрашенных до половины белой краской окон. Никаких нездоровых подглядываний в окна невозможно представить (с таким явлением я столкнусь впервые в Москве). Вход в баню стоил 10 копеек, на входе продавались билеты. Были тазы общего пользования, однако, когда был большой наплыв народа, бывало что их не хватало, особенно когда женщины ставили тазы на пол под ноги, тут возникали споры и перепалки на тему кому сколько тазов положено. В таких случаях говорливая и голосистая Ходжар аппай приходила разбираться, понимая, что от голых женщин особой сознательности ждать нельзя, быстро и безоговорочно утверждала справедливость и изымала излишки тазов, часто люди приходили со своими тазами.

Я любила ходить в баню днём, и народу и сутолоки поменьше. В утренние часы, правда, пару в парилке было меньше, можно было забираться на самый верх. Парилка в общей бане отличалась от парилок домашних бань, никакой печки с камнями не было, пар подавался из двух деревянных труб по углам парилки "по требованию". Если надо было побольше пара, то по этим трубам колотили и этот "сигнал" принимал Темир-абый и пар с шипением начинал какое-то время бить из труб, парилка наполнялась паром как туманом. Звонкого сухого пара, как в домашней бане, не получалось. Поскольку пар был очень влажный, а потолок парилки не был деревянным, то пар неизбежно конденсировался на потолке и горячими каплями начинал падать и жечь тело, это истязание нельзя было долго выносить, поэтому особо долго париться не получалось. Я иногда думала, что в аду, скорее всего вот так нескончаемо падает смола и вот оттуда уж точно никуда не выйдешь, дверь в ад открывается только в одну сторону. Мытьё в парилке было запрещено, но это тоже нередко нарушалось, особенно в утренние часы, когда баня ещё не была хорошо прогрета, и с потолка не капали жгучие капли.

К вечеру, как правило, народу всегда становилось больше, возникали очереди, в раздевалке делалось тесно и жарко. И тут снова бдительная Ходжар аппай подгоняла не в меру засидевшихся - заболтавшихся клиенток. Меру того как долго можно мыться-париться тоже решала она, исходя из своего общекрестьянского представления о справедливости и дозволенности. Кстати, о дозволенности, была тут такая тонкость, Ходжар аппай по долгу службы приходилось заходить и в мужское отделение вовсе не дожидаясь когда оно опустеет.

Мужское отделение требовало особого надзора ещё и потому, что наши доблестные труженики - шахтёры после помывки бывало что и курили и пили пиво прямо тут в раздевалке, а это как раз и было запрещено. Выход из положения был найден вполне достойный и приемлемый. Ходжар аппай всегда одетая в синий халат технички, высокие резиновые калоши с шерстяными носками, перед заходом в мужской зал дополнительно одевала тёмные солнцезащитные очки и в этом камуфляже, став таким чудесным образом "невидимой", входила в мужской зал, греметь тазами, ритуально махать шваброй и пресекать нарушителей. Те кто не хотел верить, что надев тёмные очки Ходжар аппай стала ни невидимой, ни слепой и те кто сомневался в добропорядочности её намерений, а именно входя в мужское отделение "вижу тазы, и только тазы и ничего кроме тазов", или был излишне стыдлив, те прикрывали свою мужскую "харизму" тазами как щитами. Формально голые шахтёры жаловаться не могли, Ходжар аппай находилась при исполнении служебных обязанностей. В представлении Ходжар аппай срабатывал наивный принцип, если вы не видите моих глаз, то я не вижу вас.

Общие бани и общая помывка людей живших в одном посёлке неизбежно способствовали встречам, разговорам о житье-бытье, иногда незапланированным иногда и сплетням. Опытный женский глаз видел всё, что было закрыто одеждой в повседневной жизни, ничего не проходило мимо незамеченным, воистину в бане всё тайное становилось явным. Как ни странно, мальчики лет то 6-ти, 7-ти нередко мылись в женском отделении, их мамы и бабушки как-то смешно прикрывали свои передки тазами, но мы-то не прикрывались ни тазами, ни фиговыми листочками. Наше "всё" было с нами. Не было Фрейда на бабушек и мам этих мальчиков.

На самом деле Фрейда не было во всей тогдашней советской стране. Сексуальность как одна из естественных характеристик психофизики человека игнорировалась начисто и была сильно табуирована в обществе. Самое, для меня – школьницы, непривычное и постыдное - это не мальчики в женском отделении, они меня мало занимали, а вот видеть в бане свою обнажённую учительницу граничило с кафкианством. Вчера мы рассуждали о дворянке Наташе Ростовой и духовных поисках Пьера Безухова, а сегодня моемся в одной бане и стараемся не глядеть друг на друга. Так ли нам стыдно своей наготы, что мы переступаем видя обнажённого учителя в бане, какие табу нарушаем.

Аврамические религии запрещают видеть наготу родителей. "Наготы отца твоего и наготы матери твоей не открывай" это обращено к мужчине. Всё же во всех нас живших тогда в Азии, жило азиатское представление об Учителе как о носителе духовности. Таджикское слово Муаллим наполнено гораздо более глубоким смыслом чем просто профессия. Обнажённая в бане учительница теряла в какой-то мере свой учительский авторитет, так мне сейчас думается, кажется, учителя наши об этом не особо думали, это более беспокоило нас учеников неловкостью, нарушалось ролевое поведение. Нельзя было делать вид, что ты не видишь или не узнаёшь учительницу в бане, значит надо было здороваться, иногда и вовсе был провинциальный банный сюр, матери начинали в бане расспрашивать учителей о своих детях.

Мой рассказ о бане был бы неполным без упоминания берёзового веника. В баню ведь ходили не только для того чтобы просто помыться, просто помыться можно было и в душе на шахте или фабрике, в бане надо было обязательно париться. О пользе берёзового веника написаны трактаты в стихах и прозе. Как говорит пословица " В бане веник дороже денег", берёза в Азии не росла, климат не подходит. Веники присылали наши родственники из татарских деревень откуда были родом наши родители. Сёстры моей матери всегда в свои небогатые посылки клали пару-тройку веников. Новый берёзовый веник замачивали накануне бани в холодной воде, веник оживал, издавал дух давно забытых берёз, вода в которой настоялся веник считалась целебной, перед походом в баню, веник отряхивали и уже в бане его клали в горячую воду. Вот таким веником можно было париться месяца два, он долго оставался душистым и долго не облетал, веник берегли, после бани его сушили и до следующей бани держали подвешенным в сарае. Если кто-то из знакомых просил веник попариться, то как правило, давали. Видела, как люди выходили из положения и парились тополиными вениками, но тополиный веник только на один раз, он раскисал, становился мокрым и склизким. Распаренный берёзовый веник оставался хрустящим и в парилке, его удар был ядрёный и обжигающий, бодрящий и освежающий, при простудах мама прижимала горячий душистый веник к лицу и заставляла нас дышать через влагу распаренных берёзовых листьев.

Потом повзрослев, в московских банях я видела и дубовые веники и эвкалиптовые, но берёзовый веник эта статья особая, нет ему соперника. Берёзовый веник - труженик и для тела мягче и добрее, может поэтому я до сих пор люблю дегтярное мыло. И прошу его мне сюда в Америку привозить, запах берёзового дёгтя, это запах и веника и тех моих чорухских бань.

В этих своих воспоминаниях я писала о тех, кого уже давно нет с нами – это супруги Каримовы Темир-абый и Мохиря аппай, Ходжар аппай. Пусть мои слова о них, об их простой и достойной жизни полной труда и трагизма, запомнившейся нам в обычных банных буднях, будут запоздалыми словами нашей благодарности. Темир-абый и Мохиря аппай понесли страшную потерю, их старший сын Фаниль - майор-танкист, окончивший Ташкентское Высшее Танковое Училище, в 1985 году погиб будучи совсем молодым, он со всеми воинскими почестями похоронен на Чорухском кладбище. Одноклассники Фаниля и многие жившие в то время и по сей день помнят эти небывалые похороны. Родители пережили смерть сына не намного.

Переход в оглавление.

Лагерные дети

Мы - тогдашние дети Чоруха, теперешние взрослые, вспоминаем наш посёлок как землю обетованную. А ведь она была таковой и для многих наших родителей. В Чорух наши родители попадали по-разному. Кто приезжал добровольно в поисках лучшей доли, а кого и направляли из "мест не столь отдалённых".

Судьбы наших родителей, родивших нас в Чорухе или привезших нас туда в младенчестве, не редко кровавой пуповиной связаны со многими трагедиями минувшего века. От этого нельзя уйти ни в уютный быт, ни в сытую жизнь, отрицать это было бы кощунством, как по отношению к памяти ушедших, так и по отношению к тем нечеловеческим страданиям, через которые им приходилось проходить.

С годами я поняла такую удивительную истину, Господь Создатель при всем своём неограниченном и безусловном могуществе не может отменить прошлое. То, что было - не может быть отменено никогда и никем. Вот ведь как. До тех пор, пока есть память, знание о прошлом стучит в сердце "как пепел Клааса".

Мои родители приехали в Чорух-Дайрон в 1954 году, из Колымы. В Колыме они не родились, в Колыму они попали этапом, каждый своим, каждый за своё. Там встретились, там поженились, там родились мы - их дети, моя сестра Роза и я. Мы оба - дети Колымских лагерей. Ни родителей, ни место своего рождения, ни страну рождения не выбирают. Зато потом в метрическом свидетельстве всё это напишут как безусловную данность, с которой надо и будет дожить свою жизнь.

А ведь были ещё записи в паспортах наших родителей, которые им выдавали в Колыме, такой маленький знак прокаженности. Паспорта у бывших зэков были с литерой. Этот знак "исключительности" очень мешал людям жить так, как они того хотели, литеры были разными, но все они хвостом тянули "поражение в правах" (различного рода ограничения), о нём знал и владелец паспорта, и что особенно важно, каждый участковый, каждый начальник паспортного стола и каждый кадровик. Была разная степень поражения в правах. Вот так наши родители могли быть "чистыми" и "нечистыми" в глазах местного начальства.

Естественным спасением из этой ситуации был полагающийся по закону обмен паспортов, но люди были хитромудры, паспорта могли теряться. Поэтому паспорт чаще всего пропадал навсегда со всеми своими штампами, печатями, знаками и пометками для знающих. Тогда надо было, как ни крути, выдавать новый паспорт. И о чудо, выдавали новый чистый паспорт, понятное дело, не всё так уж было гладко, начальство на то и начальство. Затем оно и сидит по ту сторону стола и зорко блюдёт, прежде всего, свою выгоду, а ты стоишь по эту, в позе просителя и помнишь очень хорошо, вековую истину "служащий алтаря, от алтаря и кормится". Но вот у отца появился правильный паспорт, взяли на работу плотником, мама рассказывала.

А теперь про нас с сестрой, рождённых там, где поколения зэков "от аза до аза вгоняли в горячий пот" добывая Колымское золото. Где милостиво разрешали, вот ведь удивительно, жениться и выходить замуж, сроки, ведь какие, лепили. Когда пол жизни надо было сидеть на вечной мерзлоте и кайлить её за пайку, создание семьи виделось чем-то разумным с точки зрения лагерного начальства. Сюрреализм сталинских советских лагерей описан в "Архипелаге ГУЛАГ", многое из этого мне рассказала мама.

Особенность административных причуд состояла ещё и в том, что место рождения идёт с человеком до самой его смертушки. Оно ещё и записывалось в паспорт, того советского образца. Те, кого это не касалось, могут и не помнить. А для меня это был мой "пятый пункт". Не было начальника отдела кадров, который бы не уточнял как, каким образом мои родители попали в Колыму. На номерные заводы, где нужен допуск, я не устраивалась.

Мне было 17 лет, я закончила школу приехала в Москву, меня брали на работу учеником маляра-штукатура в строительное управление, там давали общежитие и прописку. Кадровик старый в прошлом военный внимательно изучил мой паспорт, свидетельство о рождении, уставился в угол своего кабинета. Вспоминал что-то своё, молчал, прочитал мою автобиографию. Какую биографию можно нажить в 17 лет - 5 строк. И задал вопрос о моих родителях и Магадане.

И с тех пор, всегда на новом месте я видела эти подозрительные буравящие взгляды и вскинутые брови. Каждый кадровик хотел уличить и дать мне понять мою второсортность, мою уязвимость и, если хотите, моё незаконное право жить. Я была низшей кастой. Что я могла им ответить, что я родилась в лагере, там, где детям не положено было рождаться, а родившимся - выживать.

Моя мама говорила, что я родилась нежильцом, раньше времени и слишком слабой, и если бы тогдашний "талантливый менеджер" не ушёл к проотцам в марте 1953, то родителей не отправили бы в Среднюю Азию, не было бы этой милости. И вот тут, уж точно, Колымская земля была бы мне вечной колыбелью, какой она и стала для десятков тысяч людей, наших людей и сколько не рождённых жизней ушло вместе с ними, сколько талантливых жизней не состоялось. "Сколько возможностей вы унесли, и невозможностей столько!". Читала многие "Колымские рассказы" Варлама Шаламова, как дневник жизни поколения моих родителей. Он замечательно и талантливо об этом написал. Есть песня А.Галича "Королева материка" тоже про Колыму. Сколько её слушаю, столько покрываюсь мурашками, и горло перехватывает ком спазмы.

Сестра моя Роза, всю свою жизнь провела в Чорухе, место работы ЦММ, формовщица. Думаю, в Чорухе место её рождения никого не волновало. У нас с ней нет фотографий раннего детства, наши детские фотографии начинаются с Чоруха, ей 5 лет мне 3 года.
В этом смысле без ложного пафоса, Чорух для нас трижды благословенная земля. Милость Господня, что ребёнок не помнит своё раннее детство, но в подсознании оно ведь сидит до конца земной жизни. Детские психологи учат, что первые 5 лет жизни ребёнка - это фундамент всей его грядущей жизни.

Мы с Розой совершенно не похожи ни внешне, ни внутренне. Роза великая молчунья и великая труженица, была склонна к депрессиям, жизнь её сложилась трагично, она погибла в 47 лет. В 47 лет погиб и наш отец Искаков Ильяс. Из нас четверых, приехавших в Чорух из Колымы, трое - мама, отец и Роза похоронены в Чорухе. Я живу в Америке и часто мыслями там, где родные могилки.

Оригинал моего свидетельства о рождении с собой, через все переезды - перелёты, оно сохранилось, почти как новое, не потёртое не порванное, этот документ брала в руки моя молодая мама и мой рано умерший отец, чернила на записи не выцвели, печати ярки, всё верно как приговор. Татарин, татарка, родили и дали мне имя и отчество, сами записаны без отчества, как и положено татарам. Село Ягодное, Магаданская область, Хабаровский край. Через 9 месяцев после моего рождения умрёт "отец народов", и ещё через 9 месяцев мои родители покинут Колыму навсегда.

В августе 2008 года в России начался сбор подписей за освобождение беременной С. Бахминой, она отсидела пол срока, и по закону имела права выйти на свободу. Я против того, чтобы дети рождались в лагерях, под номером 62316 стоит моя подпись.

Советское государство запрещало вывозить оригиналы документов. Чудесным образом все наши документы из Голландского посольства попали в Израиль, долго там валялись и, наверное, их бы просто сожгли со временем. Вот ведь не горят Колымские документы.

В эссе приведены отрывки из стихов М. Цветаевой и поэмы А. Галича "Королева материка".
 

Переход в оглавление.

Новогодниепраздники для начальных классов проводились в нашей школе по утрам, и назывались утренники. Мамы шили для нас - девочек платья "снежинки" из марли, благо марля была недорогая, сквозное крахмальное платье с рюшами и воланами, которое топорщилось и царапало (я не любила), иногда на платье нашивали кусочки ватных пушинок, как дополнительное украшение. Особо изобретательные мамы мастерили белый кокошник, тоже отороченный ватой, стеклоярусом и мишурой, делали и коронки, обклеенные серебристой фольгой от чая.

На утренник, завернутые в газеты крахмальные платья, приносили с собой в школу и тут же в холодном коридоре на виду у всех, стоя на газете, надо было переодеться. Ребёнком я не любила эти наряды, потому что в этом платье "снежинки" было холодно, непривычно для зимы оголённая, в спортивных тапочках на босу ногу, колготки в те годы ещё не изобрели, я не была похожа на себя. К тому же я была страшно стеснительным ребёнком, не могла публично ни петь, ни танцевать. Единственной отрадой этого утренника был новогодний подарок.

Иногда подарки приносили родители с работы, иногда приносила моя младшая сестрёнка из садика. Поэтому для моего раннего детства Новый год это подарки, а не ёлка. Нас было три сестры - одна за одной, поэтому всем троим подарки не покупались, было два подарка, которые мы потом делили, т.е. подарки надо было донести до дому, а не есть прямо сразу.

Подарки были упакованы в шелестящие прозрачные пакеты и по дороге домой так вкусно скрипели. Самым ценным в подарке был мандарин, иных мандарин, а вернее, иного мандарина, он ведь был один, кроме как на Новый Год, в моём детстве не было. Мандарин тоже бывал не каждый год, иногда его заменяло яблоко. Надо думать, одновременно мандарин и яблоко было бы слишком жирно, не по пролетарский. Яблочко было, как правило, маленькое, но сладкое и душистое то самое из наших детских считалок "Катилося яблоко, розовый цвет, ты меня любишь, а я тебя нет...". Ещё в подарок входили вафельки и конфеты, большинство конфет были простые и несколько шоколадных.

Наша бабушка - Аби делила подарок по крестьянский справедливо всем доставались и мандарин и конфеты, целый мандарин я никогда не ела, доставалось несколько долек. Как же всё там было вкусно и этот сочный мандарин, и сладкое яблоко и хрустящие вафли. Бабушка внушала нам, что сразу съедать весь свой новогодний гостинец верх невоспитанности, жадность и невоздержанность в еде порицалась. И мы всегда знали, что как бы другие дети не набрасывались на свои подарки, к стати многие мальчишки тут же в зале так и поступали, мы не должны были так себя вести.

Наша очень небогатая жизнь делала нас рациональными и бережливыми. Пустые подарочные пакеты берегли для повторного использования, в них держали фотографии или какие-то важные документы. И шкурку мандарина тоже берегли для домашнего печенья. А вот конфетные фантики мы делили между нами тремя, у каждой была своя коллекция фантиков, начинали меняться. Всё шло в дело, ничего просто так не выбрасывалось из этих новогодних даров.

Школьные Новогодние ёлки в старших классах запомнились особой предновогодней суетой в школе, и главное из них - вырезание снежинок из белой тетрадной бумаги. Снежинки вырезали в основном девочки, среди них были такие умелицы, творили тончайшее бумажное кружево и при чём на глазах у всех. Чтобы снежинка получилась воздушной, надо было очень умело сложить бумагу клинышками, если лист тетрадной бумаги получалось сложить восемь раз, а потом затейливо поработать очень острыми ножничками, то можно было развернуть такое ажурное чудо.

За неделю до Нового года снежинки по три четыре навешивали на нитки и, каким-то особым манером целые ряды нанизанных снежинок, закрепляли на потолке в коридоре и актовом зале, иногда бумажные снежинки на потолке шли вперемешку с кусочками ваты, создавая иллюзию снежного пространства над головой. Когда младшеклассники бегали по коридорам, то снежинки и комки ваты приходили в движение и начиналась завораживающая снежно-бумажная вьюга.

Конечно это ожидание праздника и все приготовления к нему были эмоционально более насыщенны, чем сам праздник. Праздник проходил быстро, после него на полу оставались конфетти, осколки побитых ёлочных игрушек и иголки от худосочной ёлки, как правило, сложенной из нескольких ещё более худосочных ёлок, становилось пусто и грустно.

Игрушки бились, ещё и потому, что ёлке было положено не только зажигаться огоньками по требованию Деда Мороза, а еще и кружиться, было и такое новаторство. Пристраивался мотор внизу и ёлка, вздрагивая, шелестя мишурой и звеня игрушками, приходила в круговое движение, для пущего эффекта выключали свет и включали лампочки на самой ёлке, это и создавало особое ощущение праздника его сказочности.

Ребёнком я никогда не верила в Деда Мороза, знала, что это переодетый и нарумяненный мужчина, мне было неловко за взрослых, за их столь явный обман, но я никому из взрослых этого не говорила.

Особо хочется вспомнить мой выпускной год и мой последний Новый Год - 1969. В школу пришла новая учительница английского языка молодой специалист Валентина Спиридоновна Шацкая, она очень модно и дорого одевалась, ярко красилась, ходила на высоченных шпильках, иногда появлялась в парике и тогда уже совсем становилась похожа на иностранку, в нашем понимании, даром, что преподавала английский. А мы, тогда 17-летние, уже рассматривали рижские журналы мод, придумывали себе фасоны выпускных нарядов, но все в пределах скромной провинциальности, о косметике и речи не было, какие уж там парики, или сапоги-ботфорты. Валентина Спиридоновна - единственная на весь посёлок женщина каталась на мотоцикле, на котором она приезжала в Чорух на работу, я тогда впервые увидела женщину мотоциклистку в красной каске, с дикой копной волос, в высоченных сапогах и особых брюках, конечно, это в этом был особый шарм и шик молодости. Думаю, что Валентина Спиридоновна была в комсомольском возрасте, и поэтому ей было поручено руководство оформлением Новогоднего вечера.

Вот под её руководством мы оформляли актовый зал к Новогоднему вечеру. Был выбран сюжет из русских народных сказок "Садко", было решено, что на огромных бумажных панно будет изображено, как Садко в подводном мире увеселяет Нептуна игрой на гуслях. Почему-то всем это понравилось. Ведь цветной фильм "Садко" все смотрели.

Из главных художников могу назвать своих одноклассников, ныне покойного Сергея Гапонова и Таню Смирнову. В нашем классе все столы сдвигались в один угол, огромные бумажные листы лежат на полу, Валентина Спиридоновна ходит по ним в своих заморских шпильках, бракует или принимает эскизы, кстати, она сама очень хорошо рисовала. Декорации получились очень удачными, центральные фигуры Садко с гуслями и Нептун весь забороделый и лохматый и глубокое пространство океана со множеством русалок и морских чудищ. Получился красивый занавес или задник.

Бумажные полотна закрепили марлей с изнанки, их стало возможным свернуть в рулон а потом развесить. Эта сказочная декорация, потом долго служила школе. Эта чудесная история того, как гусляр Садко проводит время в царстве Нептуна и, стихия воды не погубила его, наверное, только и возможна в Новый год. Если тогда ровно 40 лет назад и получилось увязать в одну упряжку Новый год, Среднеазиатскую бесснежную зиму, Русскую сказку с Нептуном и обитателями его царства, то только по причине нашей молодости, молодости главного закоперщика этого проекта - Валентины Спиридоновны и наших доброжелательных учителей-наставников.

Софья Ягофаровна наш незабвенный учитель немецкого языка в разговоре со мной несколько раз упомянула эти декорации. Жаль, не осталось фотографий.
 

Переход в оглавление.

Прогулка в гору

Когда тепло и солнечно, и, когда никто мне не мешает, то начинаю думать о своём детстве. Наш дом по улице Навои 3 стоял у подножия двух гор. Две вершины - близняшки одинаковой высоты сильно сглаженные, значит, очень старые, стояли сразу за улицей Озади, с одной стороны, а, с другой стороны, в них упирались поселковые бани. Эти горы не имели названия, мы детьми не придумали им названия и скорее, потому что они были слишком доступны. Многие чёрно-белые фотографии Чоруха 60-х годов сделаны именно с высоты этих гор.

Я школьницей часто ходила на эти горы и сейчас в мыслях сижу на вершине и мысленно вижу всё вокруг. И наш двор и соседский, та реальность мне - реальность более явная и достоверная, чем то, что там сейчас на самом деле. На самом деле нашего дама нет, там одни руины, соседские дома перекуплены и перестроены, все соседи поумирали, в их домах живут чужие люди. Эти две вершины были, как два верблюжьих горба, перебежать по ним были несложно, правда вторая вершина стояла поодаль и открывала большую панораму в сторону чорухского поворота.

По весне было особо благостно подниматься по ним, часто по взгорьям гуляли чьи-то барашки и где-то в этой скудности они находили себе пропитание, в той части посёлка жили те, кто держал скотину. Я всегда спускалась с горы так, чтобы выйти на улицу Озади, а это за магазином Горка.

Кажется, я могу мысленно гулять там бесконечно, а ведь приглянуться, всё серый выжженный камень, колючки и глухие зачастую без окон, на азиатский манер, глинобитные домики, эта часть Чоруха была вся глинобитная и жили там в основном таджики, а значит дома небеленые, дувалы кривые и собаки злые. Улица Озади в понимание того, что где-то, она - улица имеет начало и где-то должна кончаться, не укладывалась. И не случайно, эта часть посёлка называлась Шанхай, нагромождение кибиток, конгломерат безымянных тупикoв, да и освещения в этой части посёлка не было. И вместе с тем такая глубокая поэзия детства, защищённости и понятности всего, что окружало нас.

Я часто думаю, нам детям не знавшим особо других географических мест, всё, что связано с чорухским детством, родное и милое сердцу. А как нашим родителям, учителям, молодым специалистам всем тем, кто не был там рождён и был вынужден там жить 10-летиями, где и как они находили смысл, поэзию, красоту и оправдание своей каждодневной жизни в глубокой провинции. Да и сам нечеловеческий труд шахтёров, изнуряющая монотонность жизни глубокой провинции, где один фильм крутили неделю, раз в полгода приезжал какой - то концерт, и ничего кроме ярма работы. Как они не посходили с ума?

Переход в оглавление.

"Я пью за разоренный дом..."
А. Ахматова

Где эта улица, где этот дом
 

Наш дом стоял на улице Навои, дом 3. Перед нашим домом высился огромный флагоподобный транспарант, который поставили когда-то на добросовестный бетонный фундамент. Кажется, этот реечный флаг оканчивался фанерной ракетой, ну а лозунги там иногда менялись. Когда-то это был девиз ракетчиков. Дома нашего нет давно, улица Навои на месте и скорее всего не поменяла своего названия. А вот флаг – безумец, на месте, он пережил все эпохи, все ветра и веяния, стольких начальников Чоруха - ретивых и не очень, любивших Чорух и веривших в высшие партийные идеалы и циников. Флаг, призывавший нас маловерных к мечте - коммунизму оказался долговечнее, многих домов в Чорухе, многих судеб его обитателей. Флаг был на хорошем фундаменте, а дома наши оказались построены на песке. Время безжалостно к человеку и его постройкам, а к его иллюзиям оно безразлично.

И на всех фотографиях, особенно на тех, где фотограф не поленился взобраться на гору, что рядом с баней, где в кадр, на вид сверху, сразу должен был бы попасть наш дом, будь он там сейчас, мой ориентир - флаг, торчащий как мачта давно покинутого и разграбленного корабля. Моя улица - Навои она начинается с этого флага, значит можно назвать улица - флагоносица и заканчивается баней. Что теперь написано на флаге, куда он зовёт и что обещает.

Мой дом разорён и продан на дрова, вернее на кирпичи, на доски, на двери, на окна, на трубы, эти трубы всегда были ценны в Азии, на них крепился виноградник и, разрастаясь, он покрывал тенью весь наш двор. Когда трубы унесли, виноградник продолжал расти и дичать, он полз по двору как гигантский спрут и выкидывал длинные усики-щупальца в поисках опоры, виноградник не мог по-другому. Это было больно видеть, дом, который мы все строили, ушел в прах, кирпичи, которые мы по заданию мамы лепили всё лето, используя специальный станок, оказались нестойкими.

Из этого дома ушла замуж моя старшая сестра Роза, свадьбу играли во дворе нашего дома. Этот дом, мы четыре сестры, каждая в свой час, покинули с тем, чтобы более не возвращаться. Мама одна не могла долго тянуть дом и в начале 80-х продала наш дом. Неслучайно, слова продала и предала разнятся только приставкой. В каких-то случаях продать - это тоже что предать.

В дом вселились люди, которые не смогли стать любящими хозяевами, Роза, которая дважды в день проходила мимо нашего дома, говорила, что дом быстро запустили, и он стал стремительно ветшать. Потом во времена массового исхода его несколько раз перекупали, но не спасло дом, ни его выгодное, как когда-то говорила мама, положение. Все же дом стоял на центральной улице, место для агитационного флага не случайно было выбрано у порога нашего дома. Не спасло и наличие во дворе водопровода и густого виноградника.

Те беженцы, что пришли в Чорух после нас, ценили дома по другим стандартам. Этим новым людям не был нужен дом с паровым отоплением и тёплым туалетом с деревянным полом. Покойная мама завела порядок - раз в неделю деревянные полы туалета мыли горячей водой с хлоркой. У нашего дома не было сараев для скотины и огорода. И наступил такой день, когда наш дом-сироту разобрали.

Я иногда думаю, уж лучше бы сгорел он дотла, весь ушёл в огонь и искры и дымом взвился в высокое небо. И тогда разрушение было бы быстрым и красивым, есть ведь красота в стихии огня. А так его обкрадывали по частям, как мародёры.

И всё же, и всё же ... кому-то же служат те двери, что открывали - закрывали мы когда-то и подают свои ручки новым людям, и где-то же стоят те двойные окна, что когда-то приносили свет и нам, и где-то ведь лежат доски тех полов, по которым когда-то ходили и мы. Пусть наш дом, разнесённый по стольким другим жизням и домам, живёт в виде осколков и лоскутков. Пусть какие-то части нашего дома служат другим людям и приносят им комфорт и удобства, и тем самым наш дом продолжается в других домах.

Воистину люди уйдут, рассыпятся дома, но камни-окна-двери-дувалы-флаги останутся.

И придут козы и бараны на те улицы, по которым мы ходили в школу.

И будет лежать солома, раскиданная для размола по тем улицам, по которым мы когда-то шли встречать рассвет.

И придёт новое время и будет у времени дикое лицо.

Переход в оглавление.

“В молчании твоего ухода
Упрек невысказанный есть”
Б. Пастернак

Моя старшая сестра, Искакова Роза, по мужу Муллахметова похоронена на чорухском кладбище, ей было неполных 47 лет. Суицид. Наверное, это у нас семейное. Наш отец, Искаков Ильяс, похоронен на старом чорухском кладбище, много ли найдётся тех, кто знает, где это старое кладбище. Ему тоже было 47 и тоже суицид, я его едва помню, в год его смерти я пошла в школу. В год смерти Розы я жила в благополучной Америке. Я ничего не могла изменить в судьбе своего отца, но я могла что-то изменить в судьбе Розы, и мысль эта бесконечно с разной интенсивностью свербит в моей голове.

К балкону, откуда она прыгнула, она шла долго и шла она к этому смертельному краю с помощью всех тех, кто был рядом. Наверное, есть первый круг виновных, есть второй и третий. Где я, где моё место вины в этих кругах. Физически меня рядом не было, круг физических лиц ограничен семьёй, значит ли это, что они и есть тот первый круг виноватых.

Есть такие мысли, которые невозможно додумать до конца, они бесконечны, это мысли без разрешения и есть такие события, я думаю, в жизни каждого человека, которые можно обдумывать всю оставшуюся жизнь и не найти ответа. Утрата, трагедия ухода близкого, а потом и своя, над этим можно размышлять бездонно.

Розу хоронили 4-го июля, в Америке этот день праздничный. Для меня это погружённость в воспоминания и попытка разобраться, как так получилось, что на глазах у всех нас Роза сделала такой выбор. Ушла молча, не оставила никакой записки, никакого упрёка в адрес нас остающихся. Ушла самая молчаливая, а значит, и самая терпеливая, самая трудолюбивая и самая преданная из всех нас посёлку, к тому времени уже никто кроме неё из нас 4-х сестёр, не жил в Чорухе.

В сущности, в Чорухе прошла вся её жизнь. Школа, учёба в Кайрак-Куме, работа там же на ковровом комбинате, после замужества вернулась в Чорух и более его не покидала.

Роза пошла в школу в 1957 году. Значит её выпускной это 1967 год. С ней учились Лида Брыкова (Кулагина), которая до сих пор работает в школе Чоруха, Давлат Урманов, Таня Вагайцева, Люда Барсукова, Саша Садыков. Совсем не помню Розу младшего возраста. Я до 7-ми лет жила в татарской деревне. Роза пошла в школу без меня. Роза была замкнутой и малоразговорчивой, и это усложняло её учёбу. Ей трудно давалась алгебра, и каким-то образом я ей помогала решать задачки по алгебре и физике. Зато в отличие от меня вечно болезненной и малорослой, она любила физкультуру и хорошо играла в баскетбол и волейбол, ездила на какие-то важные соревнования с командой школы.

Роза была похожа на нашего рано ушедшего отца, лицом, характером, молчаливостью, только она из нас троих помнила отца. И памятью своей делилась неохотно, надо было уметь разговорить её. Наше лагерное детство не оставило детских фотографий, наши детские фотографии начинаются с чорухского периода да и тех наперечёт.

В детстве Роза была белокура. В 7-ом классе тайком от мамы отрезала свою роскошную русую косу. Долго скрывала это от нашей суровой мамы, носила дома платок, а в школу проходила без платка. И это был поступок, потом мама доискивалась, где эта её отрезанная коса, как будто можно было её назад приклеить. А волосы у Розы были красивые всегда, ей шли короткие стрижки.

Думая о Розе школьных лет, всегда чувствую дистанцию и не только возрастную. Роза росла в семье особняком, кажется, её школьные подруги были ближе к ней, чем я. У неё были с ними свои дела и секреты, каким-то образом я была на периферии. В истории с её отрезанной косой мама искала соучастников, а я сама с изумлением узнала от мамы, что Роза отрезала косу.

Роза рано начала работать и рано начала помогать маме. Как все молчаливые люди Роза была великой труженицей, по всем параметрам той эпохи она подходила на роль стахановки-гагановки, выполняла и перевыполняла планы-громадьё, а когда выходила замуж, то приехали из телестудии из Душанбе делать репортаж, и потом показали в новостях Республиканского телевидения. Если очень захотеть, то, наверное, можно получить архивную копию.

Муж Розы, Рафик одно время работал киномехаником и в ДК и в летнем нашем кинотеатре. Он из тех людей, про которых говорят "золотые руки". Он мог выточить на станке любую деталь, за которую, как правило, в те времена в России расплачивались бутылкой и цена этой бутылки оказалась убийственной. Пропивать "левак" не считалось зазорным, зарплата шла в семью, и всё казалось правильным. С годами выпить с устаточку после работы с дружками стало просто нормой для Рафика. Казалось, сама Роза не видела в этом особого греха.

Роза работала в ЦММ на формовке, работа адская для женщины на вибрирующем столе, отливала какие-то детали, работала до последнего, пока все не развалилось и ЦММ не закрылось. Роза никогда не умела устраиваться в жизни и угождать начальству, заводить выгодные знакомства и связи. В своё время она окончила техникум, и она вполне могла уйти от этого тяжёлого труда куда-то в рудоуправление, но для этого надо было искать знакомства, интриговать, лебезить. Роза не могла этого делать органически.

В 1992 году я приезжала на похороны мамы в Чорух, и стало понятно, что жизнь Розы уже давно идёт вразнос. Рафик пил систематически, Роза не могла и не хотела этому сопротивляться. Запустение и безысходность. Я ничего не могла изменить. Та помощь, которую я посылала, бездарно и безалаберно тратилась, легко пришло -легко ушло.

Из Чоруха уезжали семьями в Нижнекамск в Татарию, кто куда мог. Вначале уезжал отец семейства, а потом и семью тянул. В семье Розы тягача не было.

Из троих детей старший Марат, её любимец, начал рано свой "послужной список" своими криминальными шалостями. Роза любила Марата особой любовью в ущерб остальным. Ему всегда полагалось больше и всё прощалось авансом. Двое остальных детей были на периферии её внимания. Роза была однолюбом.

Когда-то, когда все матери ещё были живы, дети малы, Роза молода, да и Рафик не так пил, любила Роза наводить порядок и чистоту. Любимым занятием была стирка, она отводила душу в стирке. На стирку уходила вся суббота и стирала она зачастую вручную. А кто тогда в Чорухе не стирал вручную.

Такой вот сюжет, Роза над корытом колдует, рядом куча мокрого белья и тут же Марат 5-ти лет с деревянным автоматом маршем ходит вокруг корыта и Розы и требует, чтобы она пела ему "Идёт солдат по городу". Роза начинает петь, не прекращая стирки, Марат подбодренный маршем браво печатает шаг, наконец, Роза выдыхается, Марат хнычет и требует продолжения.

Соседки говорили, что Роза как-то очень красиво развешивала выстиранное бельё, значит, был особый порядок в этом процессе, который она себе создавала. Роза многое делала красиво, и я думаю, это было её врождённое качество.

Роза красиво ходила, она ступала мягко, мама всегда говорила, что она долго не изнашивает обувь в отличие от меня. Роза красиво без суеты ела, сразу приходит на ум из Твардовского: "Так-то ладно, так-то складно, поглядишь - захочешь есть", в её природа была неспешная молчаливость и грация. Она очень ладила со своей свекровью, и всей роднёй мужа.

Мы с Розой рождены на Колыме, в краю вечной мерзлоты и вечных страданий, лагерные дети - хилые дети. Однако, Роза была очень здоровым ребёнком в отличие от меня, не помню никаких её болезней и во взрослой её жизни. Она была сделана крепко и на долгую жизнь.

Роза побывала у меня в гостях в начале голодных 90-х, и, наверное, потом долго рассказывала своим товаркам об американской жизни. Но особо запомнились её приезды ко мне в Москву, моложе были и веселее всё видели. Приезжала зачастую с детьми и никогда с Рафиком, случайно ли. И я понимала, что на эти 2-3 недели она уходит из одуряющего однообразия поселкового быта, пьющего Рафика, тяжёлой и монотонной работы.

Я покинула страну в 1988 году, вскоре наступил развал, который принёс в Чорух полное разорение и исход основного населения. На беду незадолго до развала СССР семье Розы дали большую квартиру на 3-ем этаже, в домах, что построены на стороне кладбища при въезде в посёлок. В этих ново построенных домах не подключили отопления, так решило поселковое начальство, которое само жило в домах, подключённых к котельной. Как-то людям надо было решать эти проблемы самим, отцы семейств ставили печи, обогреватели.

В ледяной квартире Розы не было человека способного решить эту проблему, Рафик деградировал окончательно, ходили дома в пальто, зимнее время превращалось в пытку. Вся жизнь стала борьбой за выживание, протянуть до зарплаты, протянуть до конца зимы, раздобыть деньги, найти продукты. Роза не умела ходить и требовать, не умела горланить. Наваливались проблемы с детьми их обучением, обустройством.

Надо было принимать все вызовы жизни, находить новые решения, выстраивать жизнь по-новому в новых, порой беспощадных, условиях. Наверное, каждому из нас с рождения отпущен свой запас жизненных сил. Когда эти силы истощаются, приходит депрессия. Депрессия в медицинском понимании это нежелание жить, нежелание бороться, отсутствие воли к жизни и в крайней форме отрицание самой жизни.

Но видать, невозможно откупить человека от своей судьбы, тюрьму свою он нашёл и вполне добровольно. Любимчик матери Марат был под арестом, должен был быть суд. У Розы не было жизненных сил ждать этого суда. Помощи ждать было неоткуда. Каждый из нас жил своей жизнью. Почему-то в последние дни она ждала меня, думая, что я приеду, и всё разрешится благополучно. Я и не знала, что Марат под очередным арестом, а узнай, скорее всего, сказала бы, чтобы оставили его своей судьбе. Ибо я уже высылала деньги на его первое вызволение, было такое, урок не пошёл впрок, он все равно нашёл свою тюрьму, нельзя человека откупить от его судьбы.

Спасти Розу можно было, только поместив её в больницу, скорее всего, в психиатрическое отделение. В её окружении никто не мог принять такого решения и, скорее всего, такая возможность никому не приходила в голову.

Всё для неё свелось в неразрешимый узел, жизнь потеряла смысл и назначение, младшие дети, казалось, её совсем не интересовали, сил жить дальше не было. Она приняла своё роковое решение.

Я по приезду в Чорух подошла к этому балкону, и сфотографировала ту картину мира, которую могла видеть моя старшая сестра в последние минуты своей жизни, если она вообще что-то была способна видеть. На проявленной фотографии часть горы, сараи, построенные вкривь и вкось, Бутара. Мир, в котором надо было искать красоту и смысл, если найти фокус. "Не надо мне ни дыр/ Ушных, ни вещих глаз./ На твой безумный мир/Ответ один - отказ".

После смерти Розы вся её семья, включая старшего сына, переехали в Россию. Кажется, Роза и Азия их отпустили от себя. Марат отсидел благополучно свой лагерный срок, в лагере с ума не сошёл, ума не набрался. Этот тюремный опыт ему снова не пошёл впрок, и уже, живя в России, отправился повторять урок. Я прекратила с ним всяческие контакты. Дочь Розы, Гюзеля, вышла замуж, родила двоих детей, живёт в Краснодарском крае. Младший сын, Рашид, живёт и работает в Москве. И, наконец, Рафик умер под забором в своей татарской деревне, откуда он родом. На его похоронах не было ни одного из его троих детей. И я знаю, что душа моей сестры знает всё, что случилось потом после с её детьми.

В декабре 2010 года Розе исполнилось бы 60 лет, и короткая даже по Российским меркам жизнь её всегда будет в моей памяти со мной. Сестра моя, из тех мест, куда устремилась твоя измученная душа, я не получу ответа, пока я тут. Я знаю, что Господь в своем безграничном милосердии найдёт место для прощения, как в этой жизни, так и в той предвечной. Я тебя очень редко вижу во сне, но когда вижу, то всегда ты там, в моих снах молода, красива и жизнерадостна. И никогда в снах моих я не думаю о твоей смерти.
 

Переход в оглавление.

Татарский концерт

Наш посёлок Чорух-Дайрон 50-х - 60-х годов прошлого века не был ни большим и ни маленьким. Он был как сказочный теремок, который мог вместить столько, сколько понаехало жить, короче говоря, безразмерным, как всякий отдалённой населённый пункт тогдашней метрополии. Прописаться было просто, находили знакомых, у которых был свой дом и по просьбе родных или соседей вписывали новоприбывшего в домовую книгу. Новосёл находил себе место проживания и вскорости начинал работать. Никаких лимитных ограничений не было. Чорух принимал всех, и работа находилась всем, особенно мужчинам на шахте. Было в посёлке и общежитие для молодых, здоровых, неженатых, желающих заработать мужчин. С женщинами было посложнее, как во всяких шахтёрских городках. Однако наша обогатительная фабрика тех лет, спасала положение, жёны шахтёров шли на работу на фабрику. Работа на этой фабрике, к сожалению, была очень вредная.

По воспоминаниям директора рудника Колмакова Е.Н. на начало 60-х в Чорухе жило около 3000 человек и половина были татары. Как так получилось, что половина обитателей посёлка были татары, кстати, директор знает, что татары бывают разными и указывает в своих воспоминаниях, что татары были казанскими. Казанские не значит, что они все приехали из Казани. Это значит, что когда-то корни были оттуда из казанских деревень. Речь казанских татар отличалась от татар астраханских, сибирских, крымских, были и мишаре - эти и вовсе особняком, были в Чорухе и крещёные татары, кряшен татарлары, так их называли. Директор рудника знал все эти татарские градации, даром что русский, но как говорится, поскреби любого русского за ухом и ты найдёшь золотую орду. "Сабантуй бывает разный, а не знаешь - не толкуй".

Откуда такая мобильность у казанских татар сразу после войны, не цыгане ведь, Когда почти любое передвижение по стране контролировалось государственным "всевидящим оком " и "охота к перемене мест" была сопряжена со многими хлопотами и бумагами. Судя по всему, большинство татар осевших в Чорухе, смогли покинуть свои вечно-голодные поволжские татарские деревни, приобрести паспорта в то поголовно-бесправно-беспаспортное для советских колхозников время. Как они это делали, семейные предания молчат. Ведь основная, если не вся, татарская диаспора Чоруха была из татарских деревень Поволжья. Я попыталась задать вопрос на форуме, как ваши родители попали в Чорух, знающих было немного.
Нам родившимся там, в Азии, казалось, что всё всегда так и было и родители наши на чудесных коврах-самолётах переместились из далёких мест с высокими снегами и долгими зимами в тёплый и фруктовый Чорух. Ведь из далёких татарских деревень с такими непривычными для нашего уха именами приходили посылки с копчёным гусем, мёдом и берёзовыми вениками. Да и само слово деревня-аул было оттуда, из детства наших родителей да из детских народных сказок. В Азии были кишлаки, и гуси-лебеди там не водились. Оттуда же приходили и письма от сестёр и братьев наших родителей, чтение этих писем вслух на татарском языке был особый семейный ритуал. Письма читались вслух, мы дети сидели и молча слушали, как могли, представляли ту далёкую жизнь наших неведомых родственников.

Была традиция писания писем, она неукоснительно соблюдалась, письмо начиналось с саляма всем нам по старшинству, если наша бабушка на тот момент жила с нами, то первой упоминалась она. Затем шли всякие новости о состоянии дел в семье, рождении и болезнях, урожае картошки, упоминания погоды и в самом конце обязательно сообщения о смертях среди родственников далёких и близких, соседей и жителей деревни и соседних деревень с причудливыми названиями "Куянки", "Купай". Назывались имена и причина смерти. Такая вот регулярная отчётность о смертности. После чтения письма мама уходила в свои воспоминания, могла рассказать нам судьбу того, кто уже покинул мир навсегда. Мне, ребёнку тогда, казалось, что взрослые пишут письма главным образом для того, чтобы сообщать друг другу о том, кто, когда и отчего умер. Я не могла задать матери свой невежливый вопрос, зачем нам - детям надо знать историю жизни и смерти людей, которых мы совсем не знали. Я смутно догадывалась, что знать о конечности жизни полезно, когда-нибудь дорасту и остальное пойму. Вообще воспитательный процесс часто шёл без задавания "ненужных" вопросов. Много будешь знать - быстро состаришься, по-татарски часто отрезала мама наши излишние, с её точки зрения, вопросы. Свои ранние догадки я маме не сообщала, ведь я никаких писем ни от кого не получала. Иногда приходили письма, написанные арабской вязью, тогда искали человека умеющего читать эти письмена, и у нас была такая соседка. Я с большим изумлением смотрела на эту, в обыденной жизни, простую, плохо говорящую по-русски, а значит, в моём тогдашнем понимании малограмотную женщину, вдруг на моих глазах она творила чудо, как фокусник переводила таинственные для нас каракули в понятную татарскую речь.

Запомнилось последнее чтение письма из деревни, моя бабушка, с которой прошло моё раннее детство, умерла в своей деревне на руках младшей сестры моей матери тёти Джамили, я в это время училась в Москве. Когда я летом приехала на каникулы, мама сообщила, что сохранила для меня письмо Джамиля аппай, где подробно описаны последние дни и часы жизни бабушки. Письмо это закапанное слезами Джамили аппай мама плача читала, плакала и я. На похоронах мы не были, последней воли не слышали, и только вот так через написанное слово могли приобщиться к великому таинству смерти близкого человека.

Если вернуться к тому, что население Чоруха наполовину состояло из казанских татар, то понятно, что на татарском языке говорили все наши родители, и зачастую мы все уже родившиеся в Чорухе понимали язык наших родителей. Татарская речь была слышна в магазинах, в автобусах, на улицах, на работе, в бане. Половина наших учителей в школе были татарками. В Чорух приезжали татарские певцы с концертами, и даже был поставлен любительский спектакль на татарском языке в нашем Доме Культуры. Не говоря о том, что на татарских свадьбах пели татарские песни и были свои гармонисты. В разных семьях отношение к родному языку было разное. Где-то дома с родителями говорили только на татарском языке, моя бабушка не понимала ни слова по-русски, и весьма сердилась, если мы отвечали ей или маме по-русски. В каких-то семьях дети не говорили по-татарски, но вполне понимали язык своих родителей. В Чорухе было немало тех, кто, не будучи татарином, хорошо понимал и говорил по-татарски. Наши школьные подруги, например.

Был учебник начальных классов того времени "Родная речь", на обложке которой, изображено колосистое пшеничное поле, такие тучные хлеба и "высокий дуб раскидистый", картина средне русской полосы, репродукция Шишкина. Картина весьма далёкая от привычных нам Азиатских пейзажей. И было словосочетание родной язык. Нашей родной речью дома был родной язык родителей, и он был в разных домах разный: у кого татарский, у кого казахский, у кого таджикский. Что было считать родной речью в интернациональной стране того времени, двух мнений не было, для всех, кто учился в школе Чоруха, была одна родная речь - "Великий и Могучий". Родители наши, как известно, желавшие нам только добра, вне зависимости от того на каком языке мы говорили дома, понимали, что наше будущее образование и успех в жизни вне русского языка невозможны. И вместе с тем тяга к своим корням не могла угаснуть только потому, что мы читали и писали по-русски, культурная идентификация по своему этносу упрямо пробивала себе путь.

В Чорух одно время приезжал слепой продавец татарских пластин, он ездил со своим патефоном и, сидя на автобусной остановке, крутил свой патефон, заводил татарские песни; собирался народ на родные для татар мелодии и начинал покупать те пластинки. Таким образом, к нам в дома приходили татарские песни того времени, пластинки крутили по праздникам, их было не очень много, очень скоро они начинали заедать, надо было менять иголки или подталкивать головку патефона. Таким образом, мы дети приобщались к песенной традиции татар.
Был ещё один образовательный момент, еженедельно по четвергам по радио из Ташкента передавали концерт татарской музыки. Мама всегда ждала эти концерты, мы все усаживались рядом с радиоприёмником, всякие дела откладывались и на полчаса погружались в песни и музыку татар, кстати, этот концерт вели дикторы-узбеки, наверное, им было легче произносить татарские названия песен. Наш старый радиоприёмник стоял на этажерке и если мы начинали ходить и сотрясать пол, то возникали помехи, искажался звук, мама тогда бросала на нас огненный взор, на время концерта мы не то, что замирали, мы не дышали. И я знала, что точно также в этот концертный час замирала жизнь во многих домах посёлка и плескалась в сердцах людей песня. Кто и как составлял эти программы, какие пожелания слушателей принимались, оставалось неизвестным, да и не имело значения, мама всегда как-то молодела, слушая эти концерты, и потом обсуждала со своими подругами очередной концерт и исполнителей. Мы же узнавали имена певцов и запоминали мелодии и ритмы своего этноса. Шли годы, появились радиолы, магнитофоны, телевизоры, гитары, джазы, твисты и шейки, однако, где-то глубоко внутри там, где самое сокровенное и главное, лежала в нас как нетленная дорогая парчовая ткань, эти песни татар как золотой запас, заложенный там в детстве: "Кара урман", "Кубялак" "Сарман" "Рамай".

Татарский праздник Сабан Туй я впервые увидела в 16 лет, поехав в деревню, откуда была родом мама. Вот там татарская музыка в исполнении деревенских гармонистов и песни в исполнении моих певучих сестёр и братьев вызвали в моей душе такие далёкие и, вместе с тем, мощные вибрации, что я поняла - музыка эта и песни эти гораздо старее и меня и моей матери и моей бабушки, да и деревни, где издавна жили мои предки. Это был глубинный зов предков к моей душе, и души наши как камертоны были настроены ещё там, в Чорухе и речью и письмами и песнями. Моя двоюродная сестра - певунья и имя ей Был-Был что значит Соловейка, когда гостит у меня, то устраивает мне тут в Америке татарский концерт по заявкам и душа моя погружается в далёкую песенную стихию моего народа. Имена нам даются неслучайно, и песни народ рождает неслучайно.

Мой муж, у которого сколько за ухом не скреби, а татарина не найдешь, провёл своё детство в эвакуации в Ташкенте, его мама уходила на работу и оставляла одного дома, запирала и включала ему радио, слушая это радио, он коротал день. Каково же было моё изумление, когда однажды, в Москве я пригласила его на татарский концерт. Да, сказал он, как же знаю "татар куйлардан музыкасы". А передача по радио из Ташкента так и называлась "Татар куйлардан мусыкасы" - Татарский концерт.

Переход в оглавление.

 

Высоцкий, Голос - театр - фильм
 

Для нас, родившихся в первое послевоенное десятилетие, и живших в глубокой провинции той страны, которой больше нет, Владимир Высоцкий, как певец, пришёл через фильм "Вертикаль". Фильм вышел в 1967 году, мне 15 лет. Я фильма не видела никогда, но песни из этого фильма часто звучали по радио в моей ранней юности. С песен Высоцкого из кинофильма "Вертикаль" для меня открылся мир бардовских песен. Потом их - авторов и исполнителей своих песен будут называть КСП. Это будет мощное движение не подвластное идеологическим щупальцам официоза.

Голос актёра - большой чаровник. Голос и тембр певца Высоцкого - тема особая. Мне кажется, что в голосе и песнях Высоцкого была воплощена такая неизбывная, искренняя сила и красота мужской дружбы и особое выверенное братство, песни из кинофильма были именно об этом: о верной дружбе, поиске мужества, риске и красоте в мире. Это оттуда "Если друг оказался вдруг...", о мужской дружбе, пожалуй, ничего лучше и не сказано с тех пор, другая песня из этого фильма "Лучше гор могут быть только горы".

Мы жили рядом с горами и альпинистами совсем не собирались становиться. В горы если и уходили то только на один день, с ночёвками просто родители не пустили бы. Люди, живущие в горах, видят их по-другому, буднично, без лишней романтики. Особых песен про горы я до этого не слышала. Эта была первая песня о горах услышанная мной, причём, песня совсем не похожая на то, как тогда пели на эстраде М. Магомаев или Э. Хиль.

Эстрада тех лет должна была по преимуществу вселять хорошее бодрое настроение. В песнях Высоцкого была иная лирическая душа, и невероятная искренность исполненная. Я не знаю, есть ли ещё песни о горах такого масштаба, может быть есть, но я не слышала.

Уже тогда появились первые магнитофоны, и мы узнавали новые песни Высоцкого.

Кажется, до приезда в Москву я ни разу не видела его фотографии, и его сильно романтизированный облик жил в моём воображении, как часто бывает у провинциальных подростков. Я ещё не знала, что увижу Высоцкого много раз в театре и услышу его песни живьём.

В свои 17 лет я приехала в Москву и поселилась в общежитии на Таганке по адресу Товарищеский переулок. Тогда я ещё не знала, что знаменитый театр на Таганке или как его чаще называли - "Таганка", в двух шагах от моего общежития.

Песню Высоцкого "Где мои 17 лет" слышала. Звучала в песне весёлая бесшабашность молодости. И чёрный пистолет из песни не вызывал никакого страха, он мне представлялся маленьким изящным дамским пистолетом, с такими пистолетиками мальчишки в моём детстве играли в войну. Чёрного пистолета у меня не было, где находится Большая Каретная, не знала, однако Москву впитывала быстро, особых провинциальных комплексов не было. Любила ходить пешком и ходила много. Особенно в летние месяцы в Москве было светло и в 9 вечера. От моего общежития за час хорошего хода можно было дойти до Красной Площади. Если идти мимо театра на Таганке по Радищевской улице, дойти до библиотеки Иностранной литературы и оттуда на Солянку и далее улица Разина и выход к Лобному месту. Как просто, близко и достижимо было всё тогда, в мои 17 лет.

Какое же это было славное время, конец 60-х. Какая-то особенность была в самой атмосфере того времени. "Таганка" возникла в середине 60-х оттепельное время, и актёры театра совсем молодые А. Демидова, В. Золотухин, Л.Филатов, В. Смехов и среди них В. Высоцкий.

За билетами надо было записываться с утра и потом несколько раз отмечаться, были там свои фанаты и поклонники, мне отмечаться было несложно, перейти Таганскую площадь. Тогда билеты в театры были очень доступны, в Таганку самые дорогие билеты были 1 руб. 80 коп, а контрамарка и вовсе стоила 30 копеек и, тогда можно было стоять на балконе или сесть в проходе.

В конце спектакля часто появлялся уже начинающий седеть и всё ещё молодой и очень импозантный Ю.Любимов. Театр по составу был очень молодой и многие актёры "Таганки" были комсомольского возраста, я иногда видела В. Золотухина в Ждановском райкоме комсомола, куда он, так же как и я, приносил комсомольские взносы.

Я видела совсем молодого В. Высоцкого почти во всех спектаклях того времени. Первое впечатление от встречи с певцом в спектакле "Добрый человек из Сезуана". Это снова магия его Голоса, который, однако, приходил в противоречие с его обликом, актёр Высоцкий оказался совсем не великаном. В театре, где нет занавеса, пространство сцены замкнуто одним чёрным задником, и невысокий Высоцкий поёт зонги Б. Брехта: "Идут бара-н-н-н-ы в ряд, бьют в барабаны, кожу для них дают сами ба-р-р-р-аны" - вот это характерное для В. Высоцкого "вытягивание" не вытягиваемых согласных -р-р-р, н-н-н.

Театр маленький душно, тесно. В антракте выходили прямо на улицу, а в конце спектакля В. Высоцкий пел свои песни. Пел потому что ждали. Ему разрешали петь, после спектаклей, вернее не могли запретить.

Больше всего запомнился в спектакле "Пугачёв", его монолог Хлопуши. В.Высоцкий не был ни высоким и ни крупным, но в "Пугачёве" он делался каким-то атлетом, особенно, когда плечами падал на цепи и цепи прогибались под его напором. Рвал жилы и голос и кричал "П-р-р-р-опустие меня к н-н-н-ему..." Этот монолог был кульминацией спектакля.

"Павшие и живые" вот тут он был строгий без надрыва, ему шла военная форма, он выходил на вершину помоста-треугольника и медленно спускаясь, пел на стихи П. Кульчицкого. Он шёл медленно и напоминал тех послевоенных солдатов-инвалидов, которые ходили по вагонам и пели, я ещё их застала.

Самый последний спектакль "Вишнёвый сад", В. Высоцкий - Лопахин. В исполнении Высоцкого, совсем не мужик, галантен, элегантен и совсем не жених Варвары, а скорее любовник Раневской - А.Демидовой.

Был ли Высоцкий в театре на Таганке ведущим актёром, наверное, нет. В этом театре не могло быть выдающихся актёров, у этого театра были иные задачи.

Фильмы с участием Высоцкого мне не представляются интересными, разве что, "Маленькие Трагедии" по Пушкину, где он играет Дона Гуана.

Своё повествование о Высоцком я начала с его Голоса и песен потом театр и кино. Вот так разложился по значимости этот дар поэта и артиста.

В середине лета 1980 года он уходил в Вечный Покой, провожаемый огромной толпой с Таганской площади, и душа его плыла вместе с Голосом над толпой, городом и временем. Я сидела дома с ребёнком, на похоронах был мой муж.

Я счастлива, что посмотрела почти все спектакли "Таганки" с участием Высоцкого, я жила в той эпохе, моя молодость пришлась на пик песенного творчества и славы поэта, я любила этот театр и слышала его живьём. Думаю, что у сегодняшней молодёжи иные певцы и иные кумиры. И эпоха Высоцкого умрёт вместе с нами. Мы живые свидетели живого Голоса поэта
 

Переход в оглавление.

На предыдущую